Пелагея Петровна всхлипнула и, словно бы разом выплакав свое горе, подняла на Федорина глаза, сказала:
— Пойти, видно, одежку взять Северьяновичу. Давно в комоде припасена к судному часу. Обмыть да домой забрать пора хозяина, — она сокрушенно покачала головой. — С плохой ты вестью явился. Как хоть звать-то тебя?
— Федорин Эдуард Борисович. Старший лейтенант милиции.
— Федорин?! — ахнула Пелагея Петровна и проворно поднялась со ступенек. — Стало быть, это ты наезжал к нам прошедшей ночью. А утром сегодня повестку прислал Ивану Северьяновичу с этим… с Мамедовым.
— Я?! Прошедшей ночью? С каким еще Мамедовым? Какую повестку?
— Кто же, как не ты? — Пелагея Петровна подступила к нему и, заслонясь ладонью от солнца, стала всматриваться ему в лицо. — Вроде бы и впрямь не похож. Только ведь темно было. А Иван Северьянович сказывал мне: мол, лейтенант Федорин наезжал с Петровки. Иван-то Северьянович сильно был обнадеженный им. Оттого и заторопился с утра, чтобы обсказать, о чем позабыл в первый раз…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Майор Анатолий Зубцов уже второй год работал в одном из центральных управлений министерства внутренних дел, а все не мог позабыть тесно заставленную столами комнатку на Петровке, чаепития в полночь, ночевки «валетом» на краешке затертого кожаного дивана и тревожный голос жены в телефонной трубке:
— Толя, это какой-то кошмар. Третью ночь ты не появляешься дома.
Как объяснить Нине, что валютчики не согласовывают с ним, с Зубцовым, график своих операций, а брать их полагается «тепленькими», в момент сделки, что для офицера милиции равно важны и быстрота реакции, и умение терпеливо ждать. Как объяснишь все это жене, если в разговорах с нею даже слово «валютчик» под строжайшим запретом.
Анатолий Зубцов получил повышение и простился с Петровкой. Теперь он чаще, чем прежде, бывал дома. Он заметно располнел, пухлощекое добродушное лицо округлилось. Только солидности манер не прибавила ему новая должность. А если совсем честно перед собой, то…
Читая сводки, отчеты и рапорты вверенных теперь его попечению отделов в областных управлениях, он не без зависти думал: эх, живут же люди, делают дела… И снова видел себя прежним молодым капитаном. На Петровке все было сложнее и проще. Ты и твой противник. Сила на силу, хитрость на хитрость, интеллект на интеллект, жизненный принцип на жизненный принцип…
Бесшумно открылась дверь, и, слегка сутулясь, вошел Эдуард Федорин.
Анатолий обрадованно поднялся навстречу гостю: показалось, сама незабвенная Петровка с ее беззлобными розыгрышами, холостяцким бытом и крепким мужским братством шагнула к нему в кабинет.
Зубцов растроганно смотрел на товарища и вспоминал, как лет пять назад начальник отдела привел к нему тощего долговязого паренька с оттопыренными ушами и прической под Жерара Филиппа.
— Вот тебе, Анатолий Владимирович, новый помощник Эдуард Федорин.
Позднее они выяснили, что в ту минуту крайне не понравились друг другу.
Зубцов скептически оглядывал Федорина — нервное лицо, тонкие белые пальцы — и тоскливо думал: «Как говорится, сжалилась судьба, ниспослала помощничка. Если доведется буйного валютчика брать, помощника надо подстраховывать прежде, на такого дунь — сразу рассыплется».
Федорин тоже озадаченно взирал на Зубцова: ну и начальник у него… Ни ростом не вышел, ни внушительностью вида… В глазах, как ни всматривайся, не угадаешь ничего, кроме усмешки.
— Откуда прибыл, Эдик? — ласково спросил Зубцов и вздохнул горестно.
— Коренной москвич, — ответил Федорин и тоже печально вздохнул.
— И то хлеб. Хоть Москву изучать не надо. А родители чем заняты?
— Музыканты в Большом театре. Отец — виолончелист, мать — пианистка. Прадед и дед по отцу тоже были виолончелистами… — ответил Федорин небрежно и покраснел.
«Наверное, дома выдержал изрядную бурю, когда объявил родителям, что намерен поступать в милиционеры», — посочувствовал Зубцов и спросил участливей:
— А ты что же не в артисты? Или слух подкачал?
— Нет, слух, говорят, отличный. А сюда… Потому, что просто терпеть не могу разных подонков.
— Чувство, конечно, благородное. — Зубцов вдруг поверил: он сработается с этим неженкой. Покосился на ослепительные пуговицы новенького кителя и звездочки на лейтенантских погонах Федорина, подумал: «После выпускного бала, должно быть, и спит в мундире. Намозолил глаза соседям за пять кварталов от дома».
— А формочку свою, Эдик, отдай маме.
— У меня есть жена.
— Блестяще, — Зубцов усмехнулся и сразу же помрачнел: — Только наши жены, как бы тебе это сказать, тоже должны разделять наше отношение к подонкам. Без такого единомыслия… — Зубцов умолк, махнул рукой. — Без единомыслия, словом, они будут не очень счастливы со своими принципиальными мужьями. — Зубцов опять умолк и решительно заключил: — Так что формочку, Эдик, отдай жене. Пусть пересыплет ее нафталином. Формочка тебе потребуется для дежурств да еще для парадов… Но парады редки, а работа, Эдик, у нас семьсот тридцать дней в году. А что ты умеешь, Эдик?
— Теоретически — многое. Практически… Не знаю…
Эдик поскромничал. Практически он не умел почти ничего. Довольно скоро Зубцова пригласило начальство:
— Ошиблись мы в Федорине, отчислять его надо. Романтика товарища привела. Здесь не игра в казаки-разбойники.
— В сыщики-разбойники, — ввернул Зубцов. — А сыщиком-профессионалом нельзя стать за несколько недель. Но года через два — три этот интеллигентный юноша оправдает наше долготерпение…
— Шутить изволите, Анатолий Владимирович. Года два — три. А раскрываемость? Ведь у твоего перспективного Эдика раскрываемости пока никакой.
— Придется, значит, мне поднатужиться и за себя, и за него. Другого помощника мне не надо.
…Сейчас Зубцов с улыбкой обошел Федорина и заметил с нескрываемым удовольствием:
— Ох, да и массивным ты стал, Эдик, солидным. Честное слово, позировать впору для плаката: моя милиция меня бережет…
— Где уж нам, — в тон ему возразил Федорин. — Вот ты действительно соответствуешь по фактуре. На одном диванчике с тобой, пожалуй, не поместишься…
— Ага, полнею, — меланхолично признался Зубцов. — Не то бумаги, не то годы. А ты, говорят, на Игумнова вышел самостоятельно?
— Говорят… — Федорин кивнул с напускным равнодушием. И спросил озабоченно: — Ты никогда не слыхал о ювелире Никандрове Иване Северьяновиче?
— Никандров? Никандров? — Зубцов прошелся по кабинету и уверенно сказал: — Нет, не встречался никогда.
— И не должен встречаться, — с облегчением подтвердил Федорин. — Его коллеги, ювелиры, говорят о нем как о честнейшем человеке и большом искуснике.
— А дома у него что узнал? — спросил Зубцов как о разумеющемся само собой.
Федорин рассказывал, и лицо Зубцова становилось все более озабоченным.
— Вот что, Эдик, — прервал друга Зубцов. — Это тот случай, когда надо немедленно ставить в известность начальника нашего отдела.
Подполковник Орехов встретил Федорина шутливо:
— С чем пожаловал, Эдуард Борисович? С реляцией или за подмогой?
Эдуард Федорин не умел докладывать бесстрастно и скупо. Однако суховатый, даже педантичный Орехов, более всего ценивший в рапортах подчиненных точность и краткость, ни разу не перебил его.
…В домике на Восьмом проезде Марьиной рощи Иван Северьянович Никандров поселился с женой и сыном лет сорок назад, вскоре после смерти своего отца, Северьяна Акимовича, известного до революции золотых дел мастера и ювелира.
Никандров-старший не утаил от Советской власти редкостного своего мастерства и не оставил сыну в наследство ни бриллиантов в стенке скворечника, ни золотых червонцев в чердачных стропилах. Не оставил ничего, кроме фамильной профессии да отцовского напутствия:
— Давно замечено, что золото — не мед, да и к губам липнет, и к рукам льнет… Так вот, Иван, намотай себе на ус: ты — государственный служащий! И чтобы никогда ни единой пылинки — слышишь, ни единой! — ни к рукам, ни к губам! Беги от тех малоумов, что жужжат: мол, с трудов праведных не наживешь хором каменных. Счастье жизни не в хоромах и прочем, а в чистой совести и спокойствии души…