— Трудно, Василий Николаевич, очень трудно, — не скрывая волнения, подтвердил Денис. — Тяжкий хлеб у нас с вами. Заместитель прокурора области однажды в минуту откровенности признался, что довелось ему давать санкцию на арест школьного друга, который был уличен в махинациях. А что делать, Василий Николаевич? Еще древние греки утверждали: «Платон мне друг, но истина дороже». А тут ведь — закон!.. А в общем-то, ох, как я понимаю вас, Василий Николаевич. И если так уж трудно, может, мне одному врубаться в эти лесные дебри?
Блеклые губы Стукова мгновенно поджались, и голос стал таким, как в самые первые дни их общения:
— Не обижайте, Денис Евгеньевич. В предвзятости и кумовстве не повинен… Говорил я вам уже — солдат я и коммунист… И вам верю: вы лишку не отмерите, не возведете напраслину и не пойдете на послабление. Верьте и вы мне. Даже если передо мной дочка однополчанина…
— Ну что же, Василий Николаевич, — Денис улыбнулся, — будем считать, что мы с вами полностью объяснились. По-мужски и профессионально. Как я понял вас, Лидия Ивановна Круглова находится в здешней КПЗ. Следовательно, мы с вами не ошиблись в допущениях и в командировке у вас появились веские основания для ее ареста…
— Да есть кое-что, — уклончиво ответил Стуков. Потом, не скрывая переполнявшую его гордость, сказал, ровно бы о сущем пустяке: — Семь потов пролил, но обшарил там всю округу. И сам, и вместе с узбекскими ребятами — джигиты они все-таки — пересчитали каждое бревнышко. Двенадцать тысяч кубиков — тютелька в тютельку. Стоят, вернее, лежат в различных постройках. В жилых и хозяйственных.
— И все строевой лес?
— Почти, но сверх того — около трех тысяч кубометров тонкомер. Для маскировки. А свыше двенадцати тысяч кубиков деловой древесины. Правда, во всех накладных значится только тонкомер. И отпускная цена тонкомера. Провел соответствующие экспертизы — строевой лес. Станция отправления — Таежногорск. Отправительница — Круглова Л. И. Все даты отправления…
Денис несколько раз прошелся по комнате, остановился перед Стуковым и сказал:
— Спасибо вам, Василий Николаевич. Не случайно мне говорили о вас, как об очень опытном следователе…
— Круглова признала себя полностью виновной в хищениях деловой древесины и в даче взяток должностным лицам, но заявила, что подробные показания она даст лишь в присутствии Федора Иннокентьевича Чумакова.
— Опять Чумаков! — сказал Денис. — И на какие же размышления это вас наводит, Василий Николаевич? Зачем потребовалась ей очная ставка с Чумаковым? В чем намерена она его изобличить? Ведь не в неверности же собственной жене. Так в чем же? В получении взяток? В попустительстве хищениям леса или еще в каких-то, мягко говоря, неблаговидных поступках?…
— А я думаю, что Чумаков для Кругловой, — сумрачно заметил Стуков, — это уловка, оттяжка времени, может быть, поиск той самой каменной стены, за которой можно получить меньше оплеух. Ведь что бы вы ни говорили, а Чумаков — это Чумаков!..
Денис резко, точно споткнулся, остановился перед Стуковым, заговорил энергично, убеждая себя и выверяя каждое слово:
— Сговорились все, что ли, с этаким рабским придыханием: Чумаков! Федор Иннокентьевич!.. Только почему-то при этом забывают, что репутация бывает и дутой, что она не всегда адекватна подлинной сущности человека, что человек способен рисоваться, выказывать себя в выгодном свете, что механизм общественно-привлекательной мимикрии у отдельных глубоко аморальных субъектов доведен до высочайшего совершенства, до артистического блеска.
— Все понимаю, — горестно вздохнул Стуков. — И дутый авторитет, и рисовку, и эту шибко ученую мимикрию. Только вот приложить это конкретно к Чумакову…
— Трудно, — с усмешкой договорил Денис. — Гипноз имени, психологическая инерция…
— Гипноз, инерция… Опять ученые словечки. А я правильно говорю: трудно… И не то трудно, что поверить не могу, будто Чумаков к лесоторговле этой приложил свою вельможную руку… А профессионально говорю: трудно! Нам с вами, дорогой мой самоуверенный и пылкий коллега, трудно будет доказать причастность вышеназванного Чумакова и привлечь его по всей строгости. И у вас, поди-ка, случалось. Доподлинно знаешь, что перед тобой прохиндей и хапуга… Да множество уважаемых и влиятельных товарищей пытаются остановить тебя на всем скаку. Сначала по телефону сожалеют о досадном недоразумении, потом высказывают искреннее недоумение, как это, мол, хороший, заслуженный человек ошибся, попал под влияние, вляпался в неблаговидное дело. Может, оговаривает кто или нажал ты на него и он с испугу берет на себя лишку… А дальше требования: спустить на тормозах, закрыть глаза, мол, конь о четырех ногах и тот спотыкается. А дальше уж без дипломатий: ты, мол, устал, пора тебе на заслуженный отдых…
Кружишь-кружишь по этакой спирали и впрямь сомневаться начнешь, убеждать собственную душу, что конь о четырех ногах и тот спотыкается. И в конце концов вручаешь этому хапуге или прохиндею постановление о прекращении уголовного дела за нецелесообразностью привлечения к уголовной ответственности и о применении мер общественного воздействия. Да еще с этакой подленькой улыбкой, за которую самому стыдно до смерти, а вручаешь… Ну ладно, я слаб душой, стар. В этом Шарапово у меня все корни, и кроме Шарапово мне и работать негде… А разве с вами, Денис Евгеньевич, не случалось такого?…
Денис молчал. Стуков со своей житейской правотой, похоже, снова брал верх над ним. Вспомнились тягостные разговоры в разных кабинетах. По молодости лет ему, правда, не предлагали уйти на пенсию, но прозрачно намекнули: не лучше ли попробовать свои силы в качестве адвоката или юрисконсульта. Но у него хватило сил противостоять натиску…
— Случалось, — подтвердил Денис.
— То-то и есть, что случалось, — печально констатировал Стуков. — Рветесь вы, Денис Евгеньевич, в бой на Чумакова, а, простите меня, ни острого оружия, ни нужных боеприпасов… — И вдруг заговорил, как бы читая по-писаному, должно быть, повел речь о давно продуманном им, взвешенном, во что верил прочно: — Я в свое время проявлял интерес к истории. Ну, к слову сказать, заглядывал и в петровскую табель о рангах. Помните, четырнадцать классов? С четырнадцатого класса до первого, от коллежского регистратора до канцлера, что соответствовало генерал-фельдмаршалу. Мы с вами по этой табели — капитаны — особы девятого класса, то есть титулярные советники, птички-невелички. Песня такая была: «Он был титулярный советник, она генеральская дочь, он скромно в любви объяснился, она прогнала его прочь…» Так вот, по этой же табели Чумаков — его превосходительство, статский генерал… Трест у него, то есть целая дивизия, и ворочает он ежегодно десятками миллионов рублей… Защитников и покровителей у него добрая рота. И давайте пораскинем мозгами, к чему Федору Иннокентьевичу с его достатками и перспективами пускаться в авантюры с какой-то разбитной и не шибко чистоплотной бабенкой?…
— Спасибо вам, Василий Николаевич, — иронично сказал Денис, — за напоминание про табель о рангах, но табель о рангах в октябре семнадцатого года отменен. И перед лицом закона Чумаковы точно такие же граждане, как все в стране. — Он покружил вокруг задумчиво молчавшего Стукова и азартно спросил: — Какие, по вашему, Василий Николаевич, два самых страшных врага человека?