Меня не печалило это временное одиночество — я всё больше погружался в житие и бытие при четвертом Иване нашей истории, припоминая попутно и собственное когда-то пережитое.
Но одиночество скоро кончилось:
— Борь, порежь хлеб.
— Сейчас.
Будто так легко оторваться от опричников.
— Гаврик! Иди сюда. Слышишь? Оказывается Генрих VIII английский считал, что министра можно отставить, лишь казнив его.
— Ну и что?
— Что “ну и что”? Ты пойми — Генрих этот чуть раньше Грозного был. И то же мышление. Но он у них последний такой. А у нас, в принципе, до сих пор так. Ну, если не казнить, так вечная опала, небытие в общественной жизни.
— Ну и что?
— Мы ленивы и нелюбопытны. Понял? Кто сказал?
— Ну зануда. Кто надо, тот и сказал.
— Вот, вот... Не знаешь!
— А зачем это знать надо? Да ты не возникай. Я-то знаю — успокой душу свою. Пушкин сказал. Ну и что? Зачем это знать?
— Чтобы человеком быть.
— Ты уже восемьсот раз это спрашивал. Не устал? И каждый раз торжествуешь.
Сын стоял в дверях и голова его покачивалась где-то у притолоки. Он, наверное, на полголовы выше меня.
— Ладно, ладно. Умылся?
— Естественно.
— Не очень-то заметно.
— Но... пап! — Тотчас видно, что мытье относительное — реакция не столь наглая, как в предыдущих словах.
— Ладно, ладно. Умылся, так умылся.
И я в детстве не больно мыться любил. Как только в голове у меня рождался компромат на сына, я тотчас обращал свой внутренний взор на собственное босоногое детство и умиротворяюще начинал оценивать изыски гавиного поведения.
— Порежь хлеб. Мама просила.
— Она тебя просила.
— А я тебя.
— Но она ж тебя просила. Скажи лучше, что не хочешь, а хочешь читать.
— Я ж с тобой разговариваю, а не читаю.
— Разговариваешь, чтоб поучать меня.
— Да, пожалуйста, могу и сам, если тебе трудно.
— Мне не трудно. Давай порежу. Но скажи, что хочешь читать.
— Да не надо — я сам порежу.
— Нет. Давай я порежу.
— Для чего эта торговля, Гава, когда любому порезать хлеб ничего не стоит.
— Вот поэтому давай я и порежу.
— Что за спор дурацкий! Режь. Пожалуйста. Лен! Ты чего? Скоро?
— Вы начинайте. Яйца на столе. Я сейчас чайник принесу.
— Гаврик, я тебя прошу — режь, пожалуйста, потоньше.
— Так получилось.
— Ну хотя бы для меня один кусок. Не люблю толстый хлеб.
— Резал бы сам.
— Я и предлагал. Ты ж захотел.
— Захотел! Возмечтал. Взалкал. Экое дело — хлеб захотел резать. Ты мне дал, и я порезал. Не головы рубить министрам.
— Хм. Взалкал резать хлеб. Интересно. А никто не объявлял, во всяком случае публично, алчбы... головы рубить. Алчбы... Хм.
— Станешь, папаня, царем, тогда и будешь рассуждать. А так еще к вечеру задумаешься, как это люди едят, пьют...
Вот такая смешная дискуссия. Не такая уж редкость в нашей семье. Эта — первая по случаю выходного дня. А что впереди?
Наконец, из кухни явилась и мать семейства с двумя чайниками в руках — большим и маленьким, заварочным. И теперь новая дискуссия на подходе — большая или маленькая, но непременно. Ну вот — началось:
— Гаврик, ты причесывался?
— Не помню.
— А я вижу.
— У зеркала и я увижу.
— Причешись.
— Потом.
Тут уже я включаюсь:
— Да, ладно. По обычным меркам у него сегодня вполне благообразный вид. После еды всё же причешись. А у меня уже даже и расчески нет — не нужна.
— Пап, а что по телику?
— Ну вот! С утра тебе телик. Дай поесть спокойно.
— Кончай, мам, с утра заводиться. А яйца крутые, всмятку?
— Всмятку сейчас нельзя. По телевизору передавали, сальмонелёз. Двадцать минут варить надо.
— Какой там еще самолёз. А я люблю всмятку. А еще лучше сырые. Быстрее выпьешь.
— Нельзя.
— Да что будет?
— Заболеешь. Живот... Температура. Болезнь такая.
— Ну, ладно, мам. А знаешь, скоро дома разрешат иметь счетчики радиоактивности, начнут продавать индикаторы для поиска нитратов...
Тут я опять вступил в дискуссию. Или мирную (пока мирную) семейную перебранку.
— Ну хоть это приобщит тебя, может быть, к науке...
— И стану я эдаким евреем-талмудистом, в очках и сутулым.
— Во! Видишь, Лен: книги читает. Доказал этим банальным постулатом. Эрудит ты наш.
— Эрудит! На лабуду он эрудит. Да сел бы лучше сейчас, сегодня, да учебники хотя бы почитал.
— Мама!..
— Ну, что мама! Заниматься-то надо.
— Сегодня воскресенье.
— Ты из каждого дня норовишь воскресенье сделать.
Я почувствовал мрак, надвигающийся на наш безоблачный выходной: