О'Доннелл К М
Отцы и дети
К.М.О'Доннелл
Отцы и дети
Я запряг своего отца. Месяцы, нет, годы я ждал этого мгновения; теперь не выдержал и, размахивая кнутом, с гиканьем гоню его по улицам. Он семенит, с трудом переставляя подагрические ноги; дряблый рот исходит слюною. Отец старается изо всех сил, стонет, жалуется, что я слишком часто и больно вытягиваю его кнутом. Но я непреклонен, чаша моего терпения полна до краев. Я жажду возмездия. Может быть, со стороны это кажется жестоким, но таков обычай.
Вдоль обочины рядами встали люди. Впрочем, они ничуть не удивлены. Каждое погожее воскресенье сыновья и дочери с утра запрягают отцов и гоняют их до самого полудня. Погонщиков обычно десяток-два, но сегодня остальные, возможно, из уважения ждут, пока я не исполню свой долг. Все-таки я долго терпел, был сама покорность и теперь заслуживаю всеобщего внимания и нахожусь вне конкуренции.
Нам предстоит дорога длиной в милю, вниз по главной улице, и уже на полпути я тяжело дышу, хотя не нанес ему и десятой доли всех положенных оскорблений. Я задыхаюсь от избытка чувств и оттого, что устал на него кричать.
- Но-о-о! Сукин ты сын! - погоняю я его, когда мы пересекаем Третью улицу. - На, получай! - хлещу с размаху и вижу пульсирующие ручейки крови - они как набрякшие жилки на бледной коже. Он уже стар - ему семьдесят восемь лет.
- Вот тебе за то, что ты не взял меня с собой на автостоянку, приговариваю я и хлещу кнутом. - Тогда ты сказал, что это работа для мужчин и я должен остаться с матерью в ресторане. А вот это - за то, что ты недодал мне карманных денег, помнишь? Педик старый! Стал выдавать по семьдесят пять центов, потому что тебе не нравились мои друзья! Не нравились, видите ли! - выкрикиваю я и со свистом опускаю кнут на его спину. - За тридцать лет тебе даже в голову не пришло, что у меня есть свой внутренний мир, свои мечты, свой смысл жизни. И ты посмел спорить со мною!
Отец пыхтит и ускоряет шаг. Толпа вяло аплодирует, когда он ковыляет мимо, и я снова вытягиваю его кнутом, заставляя увеличить скорость.
- Вспомни, как я целовался с Дорис в гостиной, а ты вошел - в пижаме, старый сукин сын, - и сказал, что мне еще рано! Вспомни! Я не забыл это, чертов старик, - говорю я, отпуская ему очередной удар. - Это за то, что ты вынуждал мать ложиться с тобой, несмотря на ее усталость, болезнь или отвращение к этому; за то, что лапал ее и уводил в спальню! Получай! хлещу его изо всех сил.
Боль заставляет плясать кровь в его венах, и он испускает жалобный вой. Это прекрасно, прекрасно: танец его крови, гармония его крика, музыка его боли, радость моего освобождения - все вместе, и еще солнце, улица, облака, телега, кнут, память, утрата и возмездие...
Мы несемся через весь город к неминуемой развязке...
Я везу своего сына. Тридцать шесть лет я ждал этого мгновения, и, наконец, мое время пришло. Мерзкое отродье! Он визжит, сидя в тележке позади меня, воет и рыдает; кнут дрожит в руке - его унижение на виду у всех, кто пришел посмотреть на нас. Многие отцы в этом городе везли своих сыновей. Теперь моя очередь. О, как долго, невыносимо долго я ждал этого! Я едва сдерживаю слова благодарности, которые хочу прокричать солнцу.
Недавно еще шел дождь, но сейчас прояснилось. Нас видят все, видят его мучения, его вину, его ужас, его потуги - да, настало время, и это свершилось, ибо я не мог более терпеть. Сзади доносятся его гневные окрики, а кнут лишь слегка задевает меня, не принося никакого вреда.
- Так тебе, щенок, - шепчу я. - Это за то, что ты меня назвал старым пердуном в присутствии матери. Тогда я не пустил тебя на улицу, под дождь - ты собирался смотреть тот омерзительный фильм.
Позади раскачивается телега; я знаю, что сын вот-вот потеряет равновесие и упадет.
- Прекрасно! Прекрасно! Получи по заслугам! - кричу ему я. - Подавись! Вспомни, как ты, учась в колледже, одолжил у меня пятьдесят долларов и сказал, что вернешь через неделю, а потом спустил все в китайский бильярд, попросил еще и спасибо не сказал! А когда тебе исполнилось семь, ты ворвался к нам в спальню в четыре утра и заявил, что никак не можешь уснуть! Получай! Получай, ублюдок! - я осыпаю его бранью и знаю, что он корчится позади меня на дыбе своего унижения. Никчемность существования угнетает его, он стонет, присев в телеге, он пытается прислушиваться к совести, бормочет, понимая свою уязвимость: "Я получил по заслугам... получил по заслугам..." Самое время каяться.
Рядом рукоплещет толпа. Они машут мне, снимают шляпы, улыбаются - зубы блестят на солнце. Они делят со мной всю сладость его гибели, и я улыбаюсь в ответ, поднимаю руку, подмигиваю, заставляю ноги быстрее двигаться, чтобы на очередном ухабе швырнуть его на бесчувственные булыжники мостовой. Швырнуть так, чтобы он лопнул, как пузырь с кровью, а на тротуаре осталась бы только пустая оболочка. Пусть лежит и ждет ночи, когда из южных прерий прибегут предчувствующие поживу собаки, раздерут тело на части и съедят все без остатка.