— Я себя презираю.
— Значит, еще любишь, — кивнул отец.
— Нет…
— Отрежь! — приказал отец. — Он тебе не нужен. Любила?.. Понятно. Ошиблась?.. Бывает хуже, если б ты хорошего за плохого приняла. Никаких разговоров, никаких звонков! Все!.. Отрежь! Чтобы заражения крови не было. О нем ни слова — вы все выяснили… Теперь у меня с ним свои дела…
— Какие свои?
— Свои. Ему мать сказала, что тебя нет. А он захотел со мной повидаться, со мной поговорить: о войне, о родителях погибших… Понимал, кому говорит… фронтовику! Точно в десятку, в душу!.. Может! Умеет! Он знает этот закон, а я сделать вид, что не вижу или не заметил, не могу!
— И что? — Дочь лежала затихшая, обессиленная, слабо улыбаясь. — Письмо напишешь?
— Какое письмо?
— В газету или на работу.
— Я письма не пишу, — сказал Дронов. — Это не мой хлеб, у меня другой профиль работы.
— Побьешь его?
Дронов расслышал иронию и даже снисходительность.
— Возраст не позволяет, — вздохнул Дронов. — И положение: я отец, глава семейства, фронтовик, ударник труда… не шпана какая-нибудь… Нет, мордой здесь не обойтись. Но что?.. — спросил сам у себя. — Что-то надо… Надо… А то ведь… все можно, так?.. Нет, нет…
— Я тебя люблю, папа.
— Еще бы: родителей и не любить?.. Ты думаешь, если у тебя отец тихий, так ничего не умеет, только у станка стоять?.. Войну выиграли, а с ним я как-нибудь… Матери — ничего: не говори, не рассказывай. Она тебе не подружка твои глупости слушать… И смотри, с тобой что случится, мать поседеет, а отец запьет — вся жизнь насмарку! О себе забудешь — о нас вспомни! Ты не одна! Все образуется!.. Я больше тебя прожил, видел всяких людей… И плохих тоже. Сколько веревочке не виться… Плохой у них конец. У всех!.. Отдыхай и будь умницей!
На кухне плакала жена. Вошел Дронов. Посмотрел на нее. Вышел — успокаивать не стал.
Он прошелся по комнате. Сын сидел за столом, тыкал вилкой в колбасу. Дронов остановился. Долго тяжело думал, опустив глаза в пол. Еще прошелся. Опять остановился. Еще подумал. Мысли были трудные, тяжелые. Посмотрел на сына.
— Надо тебе за сестру заступиться.
— А я при чем? Она сама взрослая, сама гуляла.
— Да-а… — задумчиво протянул Дронов. — Говно ты мое, а не сын.
Он еще раз прошелся, подумал еще. На кухне всхлипывала жена. Сын, дурной, таращил на него глаза, и не было от него никакого прока. А в дальней комнате лежит, отвернувшись к стене, дочь — надежда семьи. Был дом. Не стало дома! Был покой. Один прах остался! Здорово его, Дронова, резанули. Под корень! Намертво! А ведь вроде жил тихо, спокойно, открыто жил, никому не завидовал, рад был и своему и чужому счастью, горе мог разделить и с незнакомым ему человеком, ведь все — люди; так нет же, надо было кому-то тронуть его, кому-то он помешал жить, стал поперек. Ну ладно!
Жена с тревогой и испугом в глазах смотрела, как расхаживает ее спокойный муж по комнате и что-то шепчет, и скрипит зубами, и сжимает кулаки.
— Ваня, — сказала она заботливо, — хоть ты успокойся. Что ты себе душу травишь? Ну что теперь поделаешь?..
Муж остановился, будто наткнулся на стену, глянул на нее.
— Вот думаю, что поделать. — И ухмыльнулся зло и насмешливо.
— Успокойся, Ваня. Выпей. Душа отойдет.
Он машинально взял стакан, поднес к губам. Водка! Сжал стакан с остервенением. Рассыпалось стекло. Ладонь была в крови.
Жена заплакала, она была перепугана, она никогда не видела своего мужа таким.
— Ваня!.. Ваня!.. Что ты делаешь? Господи! Таня! — позвала дочь. — Таня!..
Испугался и сын.
— Ты чего, отец, чего?..
Дочь, Татьяна, выбежала, кинулась к нему, обняла за шею, стала целовать сквозь слезы.
— Папа, не надо!.. Не надо!..
Окружили его, заобнимали. Все как дети малые, один он, Дронов, взрослый человек, и потому он один за все в ответе.
— Все в порядке, все в порядке, — успокаивала его дочь. — Все будет хорошо.
— Что все в порядке? — И Дронов усмехнулся. — А хорошо — будет. Должно быть!.. Отпустите, пойду руку замою. Сами перепугались и меня в грех ввели. А ты, — сказал он сыну, — помоги матери убрать, а то кавардак навели.
Он перевязал руку. Долго стоял у окна. Думал. И вдруг — придумал. Да так, что самому страшно стало. Мотнул даже головой.
— Да нет. Нет! — сказал вслух.
Жена услышала и вновь забеспокоилась, тревожно поглядывала в его спину.
У Дронова пот выступил на лбу, но мысль не уходила. Не покидала, сверлила, жить не давала.
Дронов закрыл глаза. Капли пота текли по лицу. Открыл. Видать, от правды и от жизни никуда не денешься, никуда не скроешься!