— На место, это наши дела.
Придерживая рукой, он повел его вниз по спуску. Новиков продолжал улыбаться застывшей улыбкой и оглядывался на Дронова.
— Ты же взрослый человек. У тебя семья! Ты о ней подумай! Это ж — тюрьма! Возьми себя в руки!
Дронов уронил обрез. С правой ударил наотмашь.
— Ты что со мной делаешь?!
Поднял обрез, крикнул:
— Вставай! Вперед! Стой!..
Мальчишки, которые играли неподалеку в футбол, было остановились. Но один крикнул:
— Что стоишь? Пьяных не видел?
Они поиграли еще немного, и тут один опять остановился.
— Это не пьяные. Видишь, у мужика какая штука, вроде ружья? Счас как рванет, будь здоров!
— Жди, рванет.
— Рванет.
— Спорим?
Они все остановились и стали смотреть на взрослых, которых они уже успели научиться презирать.
— Повернись лицом, — сказал Дронов. — Прощайся! Молись своей вере.
И Новиков понял, что все! Все!.. Это — все!
И он увидел: там, наверху, в кафе, люди, эти идиоты, смотрят, как его, Новикова, сейчас будут убивать, и эти мальчишки с любопытством маленьких зверьков, и крик-ор с той стороны реки, со стадиона, там, видимо, забили гол или промахнулись, и этот большой несуразный человек перед ним, у которого все эти дни фантастически работали винтики, и вот он теперь стоит, определив все заранее: его, Новикова, судьбу и свою в дальнейшем — после этого. Конечно же, он уже придумал, что будет с ним — после, он, который так старательно, прилежно выговаривал свою дурацкую речь-приговор ему. И после этого… После чего этого?..
Он вдруг увидел, как там, в кафе, наверху, замахали руками и закричали:
— Милиция! Милиция! Скорее! Скорее!..
— Готов? — спросил Дронов и поднял оружие.
Голова у Новикова работала быстро, очень быстро, надо было жить! Надо было выжить!
— Милиция… — Он протянул руку.
И Дронов посмотрел туда, где никого не было, только река и пароход с танцевальной музыкой, а Новиков уже прыгнул, упал, покатился, вскочил и услышал этот сволочной выстрел… И его ударило… Он начал было подниматься, но рука провалилась куда-то, и он упал лицом в траву. И он крикнул, хотел или казалось. И больше не хватало сил набрать дыхание, а на животе было много-много крови, и весь дорогой костюм, недавно из химчистки, был вымазан. А этот человек — он все же смог выстрелить, смог — стоял теперь отвернувшись и смотрел в сторону реки.
Он упал и понял, что этот старый солдат из разведки, этот старый идиот, этот идеалист, пень, этот отец своей дочери покалечил его.
И он услышал мальчишеский возглас: «Попал!» И еще страшные слова, которые поразили его сознание, как будто уже никому в мире до него не было никакого дела.
— Я же говорил, что будет стрелять.
И Новиков понял: всё с ним, с Владимиром Новиковым, кончено… И ему вдруг стало легко, неожиданное облегчение и спокойствие охватили его.
— Отец, — выкрикнул он, прохрипел, выхаркал кровью. — Прости меня, отец!.. Прости…
Но тот… тот посмотрел на него и отвернулся.
Новиков хотел крикнуть еще, но кровь мешала, кровь — она пошла изо рта, через горло и мешала. И он пытался сплюнуть ее и рукой, пригоршней, собрать ото ртаи отбросить, а она мешала ему и мешала…
Дронов бросил ружье: он вдруг почувствовал, как все болит у него. Ему хотелось сесть на траву, его тошнило, но нельзя было, надо было стоять и так дождаться милиции, и кончить это дело — стоя.
Они, двое, сбегали от кафе, и револьверы прыгали в их руках.
— Стой! — кричал один, хотя он стоял и не двигался.
Мальчишки, сбившись в испуганную кучу, смотрели потрясенные, как взрослые выясняют свои отношения.
Новиков был упрямым человеком. Он хотел успеть. Он сплюнул всю свою кровь, приподнял голову, чтоб мочь, разжал губы и крикнул — ему так казалось — навстречу сбегающим милиционерам:
— Это не он… Я… во всем виноват!.. Я…
И тут опять пошла кровь. И он хотел выпрыгнуть из своего онемевшего, предавшего его тела, оставить его к черту и выбежать вперед и загородить, заслонить этого человека, отца, и крикнуть, крикнуть.
И он хрипел и задыхался.
— Не трогать… Я сам… Я сам…
И еще он хотел, чтобы отец подошел к нему и положил руку на голову, и, думая об этом, он заплакал впервые после той страшной блокадной ночи в Ленинграде, когда умерла тетка и он остался совсем один.
Дронов устал. Осунулся. Постарел. Было самое время умереть, но и нельзя было, и ему не хотелось думать, что там впереди, потому что самое трудное и страшное было пройдено.
Он еще подумал, все ли он сделал, как надо, все ли он сделал правильно, не забыл ли чего, и он подумал и сказал вслух и громко, чтоб услышать себя и свой голос. И он сказал: