6
Я лежал, запеленатый бинтами, как египетская мумия, и боль глухой стеной отгораживала меня от всего мира: от белых метелей за окнами больничной палаты — оказывается, уже прошла осень и наступила зима; от белых прядок на маминой голове — совсем она поседела, моя мама; от белых халатов врачей и от белого холмика над Димкиной могилой. Я растворялся в этой боли, словно сахарин в крутом кипятке, она раскачивала меня на каких-то сумасшедших качелях, то, подбрасывая к самому небу так, что перехватывало дух, то, швыряя к земле, вбивая, втаптывая в землю, черную, развороченную взрывом мины, остро пахнущую порохом. Я научился различать эту боль по цветам — все цвета радуги, до блеска отмытой теплым летним дождем, удобно устроились во мне и жили своей отдельной, самостоятельной жизнью, вспыхивая то редкими ракетами, то праздничным фейерверком.
Я видел красное солнце, когда на перевязках отдирали присохшие бинты, и спасительное зеленое облако вплывало в меня вместе с иглой шприца, и желтые, фиолетовые, оранжевые цветы прорастали, распускались и облетали во мне при каждом движении, и их лепестки были жгучими, как крапива. Вдруг очнешься, лежишь легкий, как воздушный шарик, дышишь тихонько, тихонько, чтоб не вспугнуть кого-то, кто только и ждет, когда бы на тебя накинуться, потом повернешь вдруг голову или пошевелишь губами — и вот уже подхватило тебя, закружило, плеснуло в лицо крутым разноцветным кипятком… И тогда разлепливай рот и ори, пока не сядут голосовые связки, пока не вывернет наизнанку оранжевая спираль, не втянет в свою воронку, и уже ни боли не будет, ничего… А тетя Даша будет гладить тебя по спутанным волосам твердой, будто деревянной, рукой и осторожно прижимать к подушке, чтоб не сорвал бинты, чтоб выкарабкался, выжил.
А зачем… зачем?
Пока в нем теплится жизнь, мы должны выполнять свой долг…
Ну, а дальше… Вы подумали, каково ему будет дальше?
7
Только не сочтите, что я рассказываю обо всем этом для того, чтоб лишний раз поплакаться в чью-либо сердобольную жилетку. Я терпеть не могу вспоминать осень сорок седьмого, лето сорок восьмого, весну сорок девятого.
Боль — это всегда скучно и плохо, даже если она окрашена в разные цвета, а я не люблю ни скучных людей, ни скучных воспоминаний. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь.
Конечно, было бы смешно и наивно предполагать, что я бодрячок, шагающий по жизни с веселой туристской песенкой, что-то я не слышал, чтобы протезы кого-нибудь сделали счастливым и жизнерадостным; но все-таки я не пессимист, как тот чудак из анекдота, я считаю, что все могло быть еще хуже, а поэтому нечего жаловаться. Юмор, конечно, далеко не лучшего толка, но — увы! — как бы я ни старался пореже вспоминать о том самом походе с Димкой за опятами, с его последствиями мне волей-неволей считаться приходится.
Так вот, я обычный молодой человек двадцати восьми лет от роду. Моя любимая книга — «Двенадцать стульев». Это вовсе не значит, что я не люблю Пушкина, Толстого, Достоевского — речь идет только о юморе. Я готов по сто раз перечитывать маленькие рассказы Чехова — не знаю, что бы я делал, не будь на свете этих маленьких рассказов; смотреть «Веселых ребят» и «Волгу-Волгу»; я хохочу до коликов в животе, когда по радио или по телевизору выступает Аркадий Райкин. И вообще я скулю гораздо реже, чем некоторые мои ровесники с пудовыми кулаками боксеров-перворазрядников и мускулистыми ногами спринтеров, стайеров и даже марафонцев. Видно, дело тут не в том, есть ли у тебя руки и ноги, а в том, есть ли у тебя голова. Голову мне, к счастью, врачи оставили.
У меня есть все, что нужно обыкновенному нормальному человеку, чтобы жить и не предаваться мировой скорби. Настоящие друзья и интересная работа. Мать, которая меня любит, и сын, которого я люблю. Его зовут Димкой, моего сына, я назвал его так в память о том, другом Димке. Есть отдельная двухкомнатная квартира на первом этаже в доме со всеми удобствами, есть собственный «Москвич» цвета, как записано в паспорте, морской волны, который я вожу сам. Что еще человеку надо?…
Я умею делать все, что умеет любой двадцативосьмилетний парень, и даже чуточку больше некоторых: начищу картошки, подобью башмаки, отремонтирую дверной замок или будильник, покрашу пол, перепечатаю статью, как очень приличная машинистка.
Я мог бы довольно долго перечислять все, что умею делать если не в совершенстве, то, во всяком случае, по-настоящему, но от отчаянного этого хвастовства меня удерживает воспоминание о трех пустяках: пуговицах, носовых платках и деньгах, особенно мелочи.