Я хорошо помню Ивана Макаровича. Он был такой же невысокий и худой, как Гена, и у него так же разлетались белобрысые волосы. Иван Макарович работал часовым мастером, в мастерской он стягивал волосы широкой черной резинкой.
Мастерская у Шаповалова была крохотная, трем человекам не поместиться, с узкой дверью и окном во всю стену на улицу, и на этом окне перед войной стояли всякие старинные часы: бронзовые, чугунные, с резными деревянными фигурками. Были часы с боем, с колокольчиками, с кукушкой, и мы прилипали носами к стеклу и пялили на них глаза, а Иван Макарович сидел за столом, уставленным всякими ящичками, и потрошил какой-нибудь дряхлый будильник, зажав правым веком лупу. Иногда он поднимал голову, усмехался нам и выходил из мастерской. Мы и не думали задавать драпака, все знали, что часовой мастер даже мухи не обидит, и, наоборот, жались к двери. А он садился на порожек и угощал нас леденцами из большой жестяной коробки: Иван Макарович бросил курить и постоянно таскал эту коробку в кармане.
Мы отчаянно завидовали Гене. Отец разрешил ему заводить часы с подоконника, стирать с них пыль, ковыряться в старых ходиках. И какой же он бывал важный и надутый, с лупой в глазу, как старательно он не замечал нас!..
Во время войны Иван Макарович Шаповалов стал руководителем городского подполья, а маленькая часовая мастерская — подпольным городским комитетом партии и штабом.
10
Когда я поступил на филфак университета, я уже писал иначе — зажимая карандаш культями. Писать было очень тяжело: карандаши выскальзывали, ломались, рвали бумагу… А я вел конспекты по всем предметам, чтоб не тратить времени на поиски учебников, на беготню по библиотекам, и по вечерам у меня так болели мышцы рук и плечи, будто я не писал, а кидал шуфлем уголь в какую-то прожорливую печь.
Иногда от этой боли я до утра не мог заснуть, а утром все начиналось сначала.
— Чудак, — сказал мне однажды Андрей Верховский, наш комсорг, — зачем ты мучаешься? Я дам тебе свои конспекты, будем заниматься вместе. Нужна тебе эта писанина, как зайцу стоп-сигнал. Ты не думай, я все подробно записываю. Конспекты не хуже, чем у тебя. А ты лучше сиди да слушай, больше пользы будет.
Андрей стоял, облокотившись на подоконник, и дымил «Прибоем». Он года на два старше меня, хотя по внешнему виду этого, не скажешь: небольшой, худощавый, бровастый, с быстрыми цыганскими глазами и рваным узким шрамом, сбегающим по подбородку за ворот расстегнутой рубашки, этот шрам смутно белеет на загоревшей коже. У него большие руки, тонкие в кисти, с обломанными ногтями, свежими ссадинами и царапинами.
Он перехватил мой взгляд и усмехнулся.
— Я на товарной станции подрабатываю. Вчера ночью бревна сгружали, а рукавиц не выдали. Кладовщик растяпа… Вот и ободрался. — Он заплевал окурок и щелчком отправил в урну. — Мне иначе нельзя, понимаешь?… Я ведь женился рано — только-только школу успел закончить. Боялся, что моя Томка за другого выскочит. Ну, вместо университета пришлось на шоферские курсы подаваться.
Не успел машину обкатать — армия… Правда, там мне еще лучшую дали. Тягача. Ох, и зверь тягач был! Да… Вернулся, туда-сюда — двое пацанов…
— А жена где работает?
— Воспитательницей в детском саду. Она нынешней весной заочно пединститут закончила, историко-географический факультет. В школу хочет. Пока не получается, все-таки в саду ребятишки при ней. Мы их голопузиками зовем. Мировецкие ребятишки! Старший — твой тезка, тоже Сашка, а младший — Витька. Футболистами будут, на той неделе у соседки два стекла мячом высадили. Так что мне одной стипендии маловато.
— Может, и тебе бы лучше на заочное?
— Подумывал — Тамара отсоветовала. Работа шоферская дурная, ни сна, ни отдыха, крути баранку, наматывай тонно-километры. Какая уж там учеба… А мне не диплом нужен, понимаешь?! Мне знать все хочется. Что к чему и почему… — Он осторожно погладил пальцами шрам. — Ничего, выкарабкаемся. Томка у меня такая — с ней не пропадешь. Так, значит, насчет конспектов договорились?
— Договорились, — ответил я:- Только ты пиши покрупнее, а то напишешь — под микроскопом разбирать придется.
Андрей с хрустом потянулся.