С Валиной помощью я перетащил всю эту недвижимость назад, и — скверный человек! — мне доставляло истинное удовольствие наблюдать тесно поджатые губы Клавдии Францевны, которая возилась в огороде со своими цветами. Уж как ее распирало желание сказать что-нибудь, но она лишь поглядывала искоса на Валю и молчала, словно воды в рот набрав.
— Смотри, а то я начну ревновать, — улыбнулась Лида, когда я рассказал, как Валя уговорила меня снова погрязнуть в быту. — Со мной она весьма прохладна, кивнет и пошла себе, а с тобой вон какая любезная! Не увлекайся, Сашка, однажды это плохо кончится…
— Тебе бы только шуточки шутить, а она хорошая девчонка, — ответил я. — Могла ж она пойти не в маму, а в папу. Между прочим, ее папа, говорят, был неплохим человеком…
И вот стоит эта девчонка, что пошла не в маму, а в папу, — сколько раз благодаря ей я возвращался трескучими морозами в натопленную, до блеска вымытую комнату! До самого Лидиного прихода она запросто приходила ко мне, пользуясь запасным ключом, то сочинение просила помочь написать, то задачку решить — Валя заканчивает вечернюю школу. Вот стоит она и смотрит на меня, а я на полу на коленях выжимаю грязную тряпку. М-да…
— Здравствуй, Валюта, — говорю я и поднимаюсь с колен. — Проходи, садись. Я и не слышал, как Ты зашла.
Она стоит у косяка, смотрит на пол, на блестящую лужицу, в которой дробится солнце, и ровно, не повышая голоса, говорит:
— Саша, почему ты пресмыкаешься перед ней? Неужели она такая барыня, что сама не может вымыть пол? Или протереть окно? Или принести из магазина картошку? Когда ты идешь, прицепив к протезу сетку с картошкой, а она прыгает рядом и размахивает руками, мне хочется набить ей физиономию. Почему ты так пресмыкаешься перед ней, перед этой фарфоровой куклой, она же недостойна дышать с тобой одним воздухом?!
Вот это речь, а! Речуга!..
Я падаю на табурет и начинаю хохотать. Я хохочу, а Валя смотрит на меня, и у нее некрасиво кривятся губы.
— Сашка, — говорит она все так же ровно, не повышая голоса, — не смейся надо мной. Конечно, я еще многого не знаю, я не прочитала столько книг, сколько ты или она, но я умею мыть полы, стирать, таскать картошку… Если ты так жалеешь эту свою…
— Валя! — резко обрываю я.
— Прости, пожалуйста, — свою жену, говори мне, а? Я вам все-все сделаю, она даже знать не будет. Только ты этого не делай, а, Саша…
Я проглатываю смех, как горячую картофелину, она еще долго обжигает мне горло.
— Прости, Валюта, я не хотел тебя обидеть. Спасибо, но я не могу принять твоей помощи. То, что я делаю, я делаю не для Лиды, а в первую очередь для себя. Мне совершенно необходимо все это — мыть полы, и протирать окна, и выбивать половики, и таскать картошку. Мне необходимо чувствовать себя человеком, понимаешь? Во всяком случае, Лида прекрасно понимает меня, и в этом мое самое большое счастье. Я не стал бы тебе все это говорить, но мне хочется, чтоб ты не обижалась ни на меня, ни на Лиду.
Круто повернувшись, Валя уходит. А я посмеиваюсь, как идиот, сидя на табуретке посреди сияющих лужиц.
80
Андрей таки вытащил меня в издательство. В уже знакомой мне небольшой квадратной комнате при нашем появлении становится тихо. Редакторы листают какие-то бумаги, роются в толстых справочниках, искоса быстро поглядывают на меня. В тот раз они меня не замечали, но теперь Андрей, видно, наговорил про меня такого, что я поспешно прикидываю, а не лучше ли мне смыться, пока не поздно.
Главный редактор, седовласый, тщательно выбритый и отглаженный, с устоявшимся высокомерно-снисходительным выражением на лице, усаживает нас возле своего стола. Когда-то он не изволил предложить мне сесть, помнит или забыл? Забыл, наверное, смотрит на меня, будто впервой увидел, представляется: Илья Романович Мельников. Руки не протягивает, наверное, Андрей предупредил. Спасибо, Андрюша. Я называю себя. Оба привстаем и церемонно раскланиваемся.