Впрочем, я вспоминаю об этом только потому, что она канючит за открытым окном, А у окна сидит Лида, сцепив на округлом животе руки, и, наверно, слышно ей каждое слово. Я искоса наблюдаю за ней, отрываясь время от времени от перевода. Грех терять нечаянно выдавшиеся дни, и я усердно выколачиваю крючками из расхлябанной старенькой машинки «Мерседес» новенького, сверкающего никелем и хромом «Москвича», поскольку на медицинской комиссии мне сказали, что я смогу водить машину, если ее немного переоборудовать. Во всяком случае, справку для автошколы они выдадут.
Так вот, я искоса поглядываю на Лиду, потом снимаю крючки и говорю:
— Пойдем погуляем. Тебе вредно много сидеть.
Лида послушно кивает — меня даже пугает эта равнодушная послушность, кажется, она точно так же кивнула бы, если б я предложил начистить на обед картошки или попрыгать через скакалку, — и мы отправляемся на троллейбусе в парк, к соснам, к дедушкам и бабушкам, которые возят по аллеям коляски с внучатами или дремлют на солнышке, пока эти пискуны не заорут во все горло, к краснощеким мороженщицам и разноцветным автоматам с газированной водой. Старые сосны в этом парке, обнесенном изгородью, медленно умирают, уткнувшись в небо иссохшими верхушками, их убивает ядовитое дыхание города. Они приняли на себя копоть, и гарь, и вредные газы, которые должны были достаться людям, и вот они умирают, чудачки-сосны, не догадывающиеся даже, что люди сильнее, чем деревья.
Мы бродим по асфальтовым дорожкам, на которых лежат пестрые тени, и Лида постепенно оживает, словно неторопливый, беспорядочный ритм ходьбы, яркая зелень травы и чуть слышный скрип сосен отвлекают ее от беспокойных мыслей.
Ее бледные Щеки розовеют, а в глазах появляются прежние беспокойные чертики.
— На качели! — командует Лида, и мы идем к качелям, а возле них нет никакой очереди: все еще на работе, а студенты разъехались на каникулы, и мы покупаем за двугривенный билеты — голубые полоски рвутся у нее из рук, — и садимся в лодку, подвешенную к перекладине на стальных тросах, и улетаем к верхушкам сосен. Лида раскачивает лодку, а ветер обтягивает на ней платье, лохматит волосы, и она жадно хватает этот ветер раскрытыми губами, а потом вдруг медленно опускается на днище лодки, и я не могу затормозить ее, проклятую, я должен просто сидеть и ждать, пока погаснет скорость, иначе я вылечу, как пробка. Наконец лодка останавливается, и я помогаю Лиде выбраться из нее, и вывожу ее за ограду, и усаживаю на траву под сосной.
— Я сама себе делаюсь противной, — сдавленно говорит она, закинув голову. — У меня вся земля крутится перед глазами: сосны, облака, аллеи. Даже ты крутишься…
Она ложится, забыв обтянуть на коленях платье, и лежит неподвижно, будто заснула, и я молча сижу рядом, а над нами, над соснами, над землей неторопливо плывут какими-то только им одним известными маршрутами облака, похожие на возы с сеном, на рыцарские замки, на чудищ из детских сказок. Потом я начинаю тормошить Лиду, боюсь, что она простынет, и она встает и проводит кончиком языка по губам:
— Пошли газировку пить. У тебя есть монетки?
У автомата мы сталкиваемся с Сергеем — и кто только ему стирает и наглаживает перчатки, уж такие они всегда белоснежные! — и все трое радостно улыбаемся. Он здоровается с Лидой за руку, а мне пожимает локоть и подмаргивает:
— Еще не перебрались?
— Пока нет, ждем.
— Теперь уже скоро. Ты мне звякни, приду помогу вещи перенести.
— Какие там вещи, — смеемся мы с Лидой. — Новоселье будем устраивать, обязательно звякнем. Мы пьем газировку, а потом Сергей вдруг обращается к Лиде.
— Вот скажите, такое дело я ей говорю — выходи за меня замуж. — Он краснеет и сбивает щелчком с блестящего погона какую-то букашку. — А она говорит: хоть завтра, только сперва сними с себя этот китель, а то надо мной все девчонки и так уже подшучивают. Разве это справедливо? — у лейтенанта от обиды вздрагивает голос.
— Это очень несправедливо, Сережа, — отвечает Лида. — Дело не в том, что человек носит, китель или…
— Да нет, она не какая-нибудь дурочка вы не думай те, — торопливо перебивает Лиду Сергей, словно боится, что сейчас она скажет про его девушку что-то резкое, обидное. — Она хорошая девчонка, умная, но с предрассудками. Если б оттого, что я сниму свой китель, на свете сразу перевелись все хулиганы, пьяницы, воры, — я его и дня не носил бы. А так — кто-то ведь должен делать и эту работу. Это тоже работа, вы не думайте…