Фаэрт молчал. Чёртов колдун!
— Почему? — прошептала я, глотая слёзы. — Почему я не могу вернуться?
Чертополох протянул мне руку ладонью вверх.
— Пошли вниз. Мне нужна магия, чтобы вернуть тебе память.
— То есть, ты не только сердце у меня забрал?
— Не только.
— Будь ты проклят.
Он всё ещё протягивал мне руку, но я демонстративно проигнорировала её и решительно направилась к лестнице. Верить Чертополоху нельзя, я знаю, но… Выбора у меня не было ведь.
Через несколько ступенек колдун щёлкнул пальцами, и мы тотчас оказались перед портретом неизвестной темноволосой красавицы.
— Вина?
— Иди ты.
— Сядь.
Я не стала спорить и опустилась на диван. Стиснула руки.
— Может и сердце вернёшь?
— Нет.
— Тогда давай, начинай.
Он подошёл и положил мне руки на виски. Мир закружился, заискрился радугой. Голова загудела, словно трансформаторная будка.
Песочница. Какой-то пьяный дядька пристаёт к моей маме, а я луплю мерзавца совочком. Я ужасно большая и сильная. И появляется он…
Папа. Огромный, кудрявый, красно-рыжий. Его чёрные глаза смеются. Он подхватывает меня на руки.
— Шлем всегда одевай, слышишь?
— Надевай, — поправляет вредная мама.
— Без горшка только белые воротнички гоняют…
Овсянка…
Наш рыжий толстый кошарик…
— Не говори маме! Я исправлю, я честно выучу эту долбанную теорему. Ну, пап! А то я расскажу, как ты звездонулся в прошлую субботу.
— Засранка, — ворчит папа. — Если к выходным не пересдашь, точно заложу.
Мир вертится, вертится…
— Дрон, ты умеешь целоваться?
— Положим.
— Докажи.
И мы целуемся. Конопатому Дрону четырнадцать, мне тринадцать, и мне очень интересно узнать, что такое поцелуй.
— Ну и как? — жадно интересуется мальчишка.
— Слюняво, — кривлюсь я.
— Ты бы хоть платье надела, Ань, — ворчит мама. — То, голубое, красивое, которое я тебе купила неделю назад. Восемнадцать лет раз в жизни бывает.
— Девятнадцать тоже раз в жизни. И двадцать, и двадцать один, — хохочу я, застёгивая косуху. — Да и всё уже, осталось полтора часа до следующего дня! Мам, я утром вернусь. Мы с ребятами в Выборг метнёмся. Да и за рулём Серёга будет, а у него стаж — ого-го!
Папа стоит в дверях и подмигивает за маминой спиной. А потом жестами показывает на башку, дескать, Анька, горшок не забудь. Как будто я когда-то ездила без шлема! Ну, после лихих шестнадцати.
— И всё равно я бы хотела, чтобы ты осталась сегодня дома…
Я обнимаю мою интеллигентную мамочку, целую в щёчку.
— Пока! — и бегу вниз, туда, где мне уже сигналят братаны.
Вот только Серёга пьян, и за штурвал придётся сесть мне.
Нам навстречу летят огни, фары слепят глаза. Позади орёт пьяный Серёга, мой бывший, но расстались мы друзьями. Его лапы сжимают мою талию. Ночь, а потому трасса практически пуста.
— Дом мой — покой, — кричит он мне на ухо, — бог сна, вечная тьма…
Я подпеваю. Правда вряд ли наш вой можно назвать песней. Ветер обжигает лицо прохладой. Вдруг Серёга начинает целовать мою шею. Там, где над седьмым шейным позвонком чёрный дракончик кусает шипастую розу.
— Отвали, Серый, — рычу, но он, кажется, не слышит.
Ветер не даёт слышать.
— Детка, ты такая вкусная! — хрипит пьяно.
И его рука ползёт мне под косуху, туда, где грудь натянула футболку.
Сволочь!
— Руки убрал! — ору ему, на секунду обернувшись назад.
— Не киксуй…
Я снова оборачиваюсь к трассе, и — чёрт! — бэха перед моим носом спешно встраивается в ряд. Выворачиваю, колесо ведёт. Что-то лопается. Мир летит к чертям. Байк пробивает ограждение. Чёрная вода. Врыв сверхновой в лёгких. Темнота…
Только лампочки. Обычные светодиоды в потолке.
Полумрак. В коридоре на скамейке из стульев двое: мужчина и женщина. Ждут. Я парю рядом, пытаясь позвать папу. Но он меня не слышит, обнимает мать, прижимая к себе. Папа рано начал лысеть и разом сбрил свои крышесносные красно-рыжие кудри. А мама такая худенькая и маленькая, словно испуганная девочка. Они сидят перед дверью реанимации, а я не знаю, что мне делать и что сказать, и надо ли вообще чего-то говорить.