– Машк, неужто вам троих мало? – говорила Бочка. – Я одну-то свою иной раз утопить готова. И какая в них радость, морока одна...
– И в церковь ходишь?! – воскликнули разом все три девки, когда разговорились с ней в первый день ее появления. Тогда все трое, узнав, как она мучается, сохраняясь, решили ее обстругивать под свою мерку, – не валяй дурака, свое здоровье дороже.
Тогда и возникло, всколыхнулось и залетало по палате это слово – убийство.
Все трое сначала обалдели от возмущения и взгомонились:
– Да в нем, в трехнедельном нет еще ни хрена, какое убийство!..
– А мне сама врачиха посоветовала...
– А я уж четверых абортировала, что ж я по-твоему?..
Маша не спорила, не доказывала, не осуждала, смотрела только перед собой.
– Ух и гляделы у тебя язвенные!.. – сказала тогда Язва и рассказала, как она третьего „оформляла“, когда срок на аборт просрочила.
– Со стола пришлось прыгать, так засел, подлец, что ни в какую! Раз тридцать прыгала, пока не почувствовала, ага, подвигается! пошел!.. Пора звонить.
– А почему родить не захотела? – спросила тогда Маша.
– Да на кой ... он нужен! Нищету плодить.
Чувство омерзения от таких рассказов и постоянной матерщины прошло у Маши быстро. Ей стало очень жаль девок. Но и жалость быстро прошла, она перестала замечать их, стараясь находиться наедине с молитвой. Это заметила, почувствовала Алешина мама, когда сегодня появилась здесь. Такое же вот лицо отрешенное и заплаканное промелькнуло там... когда сына своего тащила от надписи той, сквозь молящихся теток, одна вот сфотографировалась. А может она и была?
– Молишься? – спросила Алешина мама, поправляя подушку.
Богомолка молча кивнула головой подтверждающе.
– Что ж тебе Бог не помог сохранить, коли ты так хочешь?
– Мы много чего хотим.
– Да ты вроде совсем немного хотела. Родить всего... Сама говоришь, убийство, а выкинуть это что? Это чье убийство? Не Бога ли твоего?
– Бог не убивает, – сказала Богомолка и повернула тихие свои заплаканные глаза к Алешиной маме, – Бог забирает к себе.
– Да чего там забирать-то? Ни кожи ни рожи, ни костей ни мозгов, весом с мышку, ростом с кузнечика...
– Есть чего забирать! И кожа и рожа, и кости и мозги, все при нем, хоть и весом с мышку, – и вдруг улыбнулись заплаканные глаза.
– Спасибо тебе... Все, что Он ни делает, все, значит, так надо.
– Да, глядя на тебя, не скажешь, что так надо, ведро слез, вон, выплакала. На мужика твоего смотреть страшно. – И тут же подумала, что у ее мужа никогда такого взгляда не будет, ни при какой ситуации, нечем ему так смотреть, нет ничего такого в жизни, что могло бы сделать его глаза такими, как у этого, полдня у окон стоящего...
– Значит ведра мало, – тихо сказала Богомолка, – слезы очищают...
– Да не слезы очищают, а хирургический нож! – резко и зло перебила Алешина мама. – Он уже тебя вычистил! А слезы... слезы, по-моему, разъедают и душу и тело.
– Злые – да.
– А у тебя, значит, не злые?
Задумалась ненадолго Богомолка... и тут же Алешина мама подумала, что вот так задуматься (и как „вот так“ – не выразишь, чтоб вот такое на лице изобразилось), она тоже не умеет, как не умеет ее муж, Алешин папа, так смотреть и стоять, как стоит и смотрит сейчас под дождем муж Богомолки. Подумала Богомолка и сказала:
– Нет, не злые. Да и разве можно на Бога злиться.
– Что ж Он тебе такое наказание посылает, а на Него и огрызнуться нельзя.
– Нельзя. У Него и наказание – милость.
– Ай, да милость! Я вот тут забегала, свекровь просила, свечку ставила этому, этим – Николаю и Алексею, человеку Божьему.
– Мы в честь него хотели сына назвать Алешенькой.
Вздрогнула Алешина мама оттого, как это было сказано, и сразу свой Алешенька встал вдруг перед ее глазами, его глазищи радостные только и были перед ней, его крик заполнил целиком палату, оглушил даже.
– Ура! У меня братик будет! – И медведь его, от потолка отскоченный, упал сейчас на ее одеяло, ойкнула даже Алешина мама.
– Ты чего? – рука Богомолки лежала на ее руке. – Ты чего-то про свечки начала.
– Начала, – вздохнула Алешина мама, заканчивать ей отчего-то резко расхотелось, а заканчивать она собиралась все тем же, что это, мол, ерунда и что толку свечки ставить, когда на вот такие "милости" нарываешься – ждешь, еле носишь, молитву твердишь, страхом обмираешь, что вот-вот вывалится, Алешенькой уже не рожденного нарекла, а он все-таки вываливается, что прав муж ее, нету никакой милости, нету никакого наказания, не от кого и неоткуда их ждать, напридумывали, ограждаются свечками от жизненной тоски и страха, от неурядиц... Сокровище у пивнухи – реальность, а больше нет ничего. Вот так хотела закончить Алешина мама. Но – раздумалось.