Отец с жадностью пьет суп и дрожащими руками заталкивает в рот хлеб, хотя знает, что так нельзя. От еды не будет пользы, если она попадает в желудок слишком быстро. Но в своем унижении Самюэль не видит собственного черного лица, он больше не сознает, что делают его руки и губы.
Наконец они могут поговорить.
— Квоту подняли до тысячи шестисот, — говорит Якуб.
Самюэль молчит. Якубу приходится говорить за него.
— А сколько человек отметились? — И сам же отвечает на свой вопрос: — Квоту еще не заполнили.
Несколько вечеров спустя Якуб говорит:
— Подняли до тысячи семисот.
— Сколько сейчас человек в резерве?
Якуб упирается пальцами в холодный каменный пол.
«А сколько человек записались?» — не говорит отец, но Якуб отвечает:
— Женщинам теперь тоже можно записываться.
Самюэль Вайсберг выслушивает эти слова с неподвижным лицом. Потом его черты словно расправляются и проступают из темноты.
И Якуб не выдерживает:
— Папа, папочка, не дай им забрать маму.
— Уходи, — говорит Самюэль и отворачивает лицо от света.
На следующий день, когда Якуб поворачивает ключ в двери, отец уже стоит наготове. Он собрал свои скудные вещи и не пускает сына на порог; только толкает так неуклюже и неловко, что Якуб, спотыкаясь, отступает.
— Ты куда?
— Хватит.
— Мама прислала тебе еду!
— Не надо.
Но отец совсем не такой неистовый и сильный, каким казался недавно. Метров двести — и вот он уже шатается, ему приходится опереться о стену дома. Еще метров двести — и он просто падает. Якуб хватает его за рукав и пытается поднять. Ничего не выходит. Только встав на колени и обхватив тело отца руками, Якуб немного стряхивает с себя пугающее оцепенение.
Мало-помалу тандем снова приходит в движение.
От прачечной на Лагевницкой до главного входа Центральной тюрьмы — от силы метров восемьсот. Этот путь занимает у них больше часа. Подпирая отца, Якуб не может избавиться от удивления: как можно так ослабеть? Ведь он приносил еду каждый день; мать посылала отцу такие же щедрые порции, как при жизни Хаима. Ломти от заботливо сбереженной буханки она с каждым днем нарезала все толще.
Голод лишает сил. Но еще хуже — темнота. Если темнота утвердится в ком-нибудь, то понемногу одолеет даже самое сильное тело. Якуб думает: а вдруг идущий рядом с ним человек больше не его отец, а какой-то страшный слепой идол?
Перед Центральной тюрьмой стоят немцы-полицейские, у ворот несут вахту двое из еврейской Службы порядка. Один из них недоверчиво приближается, когда появляется Якуб с отцом. Якуб пытается найти подходящие слова, но отец успевает первым:
— Меня зовут Самюэль Вайсберг.
Я пришел записаться в трудовой резерв.
Недоверчивый часовой сияет. Он поднимает руку и делает знак своему коллеге, тот подходит с другой стороны.
— Что, надумал записываться? — говорит коллега, явно рисуясь перед немецкими жандармами; чтобы показать могущественным немцам, что и он кое-что может, он замахивается дубинкой и с силой бьет Самюэля прямо по шее. Самюэль падает, как марионетка, которой перерезали нитки. Недоверчивый часовой трогает тело носком сапога. Он словно не может поверить в то, что натворил его сослуживец. Потом немного отступает назад.
— Ты свое сделал, — говорит он Якубу. — А теперь отправляйся домой.
~~~
Адам Жепин перебрался жить в садовое хозяйство Юзефа Фельдмана, в Марысин, еще год назад, в марте или апреле. Ни он, ни Фельдман не могли потом точно сказать, когда, как и даже почему это произошло. Они просто решили, что так будет практичнее. Юзеф устроил спальное место между бочек и корыт в дальнем углу оранжереи. Именно сюда приходили некогда покупатели, чтобы выбрать тоненькую яблоню или грушевое деревце — ком корней, туго обвязанный мешковиной. На каменный пол Фельдман положил изодранный матрас, а на матрас постелил несколько джутовых мешков и попону; на них Адам лежал, наблюдая, как рассвет прорезается над низкой оградой сада и высекает каскад радужных искр из разбитых стеклянных емкостей, стоящих над ним на полках. Светало все раньше.
По документам Адам Жепин был по-прежнему прописан у отца в гетто, но Шайя теперь распоряжался только на кухне — комнату заняла приехавшая недавно семья. Время от времени Адам ходил на Гнезненскую навестить отца. Он взял за правило, отправляясь туда, брать с собой трудовую книжку. Талоны на хлеб он оставил на кухне у Шайи. Шайя получал по талонам те немногие пайки, которые еще можно было получить. Когда приходил Адам, отец требовал все взвешивать и зорко следил, чтобы буханку хлеба делили поровну, хотя Адам часто приносил еду с собой: картошку, добытую с телег, репу, капусту и свеклу, которые собирали зимой. Новые жильцы завистливо посматривали из комнаты. У сынка Жепина, наверное, связи наверху, среди di oberstn, иначе с чего бы ему рассиживаться тут с такими-то сокровищами?