Но в то же время в мозгу Адама жила и другая мысль — она возникла в тот миг, когда он увидел припаркованный перед садовым хозяйством кортеж и Вернера Замстага в первой машине, разодетого словно ливрейный шофер.
Какой Ressort-Laiter (думал он) взялся сшить форму еврейскому отряду, который мог бы и не дожить до дня, когда форма будет готова? Зачем властям вообще хлопотать об униформе, если надзирать не за кем?
«Они боятся».
(Он думал именно так. Такая простая мысль.)
Что-то происходит, но что — этого они не знают; понимают только, что прежняя власть уплывает у них из рук. И, стоя у стены и позвоночником ощущая их страх, Адам решил: больше я им ничего не дам. Пускай режут меня на куски, но с этого дня я им больше ничего не дам.
Замстаг стоял перед ним, подняв раскаленную кочергу.
Юзеф Фельдман вышел из своей провонявшей землей тьмы и положил руку Замстагу на плечо:
— Не стоит, Вернер; у него ничего нет…
Замстаг и Фельдман смотрели друг на друга лишь какой-то миг, но за это время раскаленная кочерга, которую Замстаг держал в руке, остыла. На лицо Замстага вернулась гримаса улыбки и невыразимого отвращения, и он привычно качнул головой, приказывая своим людям отпустить Адама.
То, что произошло потом, было оргией бессмысленного разрушения.
Сначала люди Замстага посбрасывали с полок стеклянные банки и кувшины; потом, высоко замахиваясь дубинками, разнесли стены парника, одно за другим разбили стекла. Перебрались в «контору» Фельдмана и обрушили шкафы и полки над печкой, расколотили блюда и тарелки. Даже электрическую плитку, которую Фельдман поставил, хотя готовить на ней было особо нечего, полицейские сорвали с полки и швырнули на пол.
Из глубин этого не имеющего названия хаоса выступил в небесно-голубом облаке преломленного света Замстаг. В руках он держал несколько пачек купюр — из тех, что Лайб дал Адаму.
— Это твои сребреники? — спросил он, и непонятно было, обращается он к Адаму или к Фельдману; не дожидаясь ответа, Замстаг уселся на край Адамова матраса и пересчитал найденные деньги. Удовлетворившись подсчетом, он рассовал пачки по карманам новенькой формы и прошествовал к выходу, сопровождаемый своими людьми.
Все это заняло несколько минут; потом снаружи донесся звук работающих моторов — машины завели одну за другой; постепенно звук стих — машины уехали по направлению к Загайниковой.
Адам и Фельдман стояли посреди разгрома. Витрины, некогда содержавшие в себе целый мир, превратились в груду осколков.
— Простите, — выговорил Адам.
— Ты здесь ни при чем, — ответил Фельдман.
В печи все так же тускло горел огонь. Адам достал тетради Лайба из матраса (именно туда он их запрятал), схватил кочергу, которой угрожал ему Замстаг, стал вырывать страницу за страницей и кочергой заталкивать в печку.
Так они все и сгорели; Марек Косолапый, господин Гелибтер, Пинкус Кляйман, ну и Янкель, конечно. Адам закрыл печку, не зная, спас ли он их или обрек на еще худшую судьбу.
~~~
Она смотрела, как он вырастает из дрожащего потока между затопленной землей и слепяще-светлым небом: вот комок глины разбухает, вытягивается и становится человеком из плоти и крови, который медленно движется к ней.
Вера не видела Алекса почти десять месяцев, с того дня как Бибов отдал приказ о разрушении дворца. Но Алекс не слишком изменился. Он всегда был тощим, а теперь отощал еще больше, лицо стало как провал подо лбом и между скулами. Но глаза остались такими же. Они таращились на нее со все возрастающим изумлением, словно именно он в эту минуту был до крайности удивлен встречей.
Десять месяцев она сидела — по большей части взаперти — в подвале под архивом и составляла головоломку из сообщений, которые ей или другим членам группы удавалось прослушать. Случалось, что новостей не было, и тогда Вера заставляла себя вести дневник. Она писала о дожде, снегопаде или о том, какого цвета было небо. Записывала, сколько раз за ночь они просыпались от воздушной тревоги. Писала о сиренах, которые выли на все гетто, и о свете мощных прожекторов немецкой противовоздушной обороны, который падал с небес и внезапно взлетал с крыши, с безлюдной улицы, из вечно окружавшей их темноты.
Но прежде всего она записывала то, о чем говорилось в выпусках новостей. Голоса, выходившие из радио, были тонкими и острыми, как иглы, их постоянно забивали статические помехи: пронзительный свист, волны звука в странных завитушках, наводившие Веру на мысль о больших дрожащих обручах, катящихся по воздуху.