Система работала как машина; гигантский сортировочный механизм в действии: те, у кого были деньги, покупали себе еще немножко жизни в гетто. Те, у кого не было денег, продавали свои души.
Уже на рассвете Бжезинскую наполняет такой громкий шум, что он, кажется, может уплотниться в тело — звуковое тело, парящее высоко над людской массой, вяло текущей по всей длине улицы.
Через людскую массу пробиваются два ручейка. Один движется вверх, от Церковной площади. В нем — «выкупленные», исключенные из списков, те, кто продолжит работать в гетто, с рюкзаками на спине и menażkami, дерзко бренчащими на поясе. Другой поток направляется вниз по улице, к Костельной площади. В нем идут все прочие: те, кто получил извещение о переселении, и те, кому приходится продавать душу.
К полудню путаница перерастает в хаос.
Посреди улицы стоят люди, нагруженные мебелью и домашней утварью; просто стоят; застряли в бесконечном караване телег и тачек, которые перевернулись или увязли и которые хозяева теперь пытаются поднять и поставить как следует, толкая их сзади, или тащат, устроив упряжь из веревок и ремней.
По дороге к площади Балут Роза проходит мимо так называемой скупки; большая огороженная площадка, которая начинается внизу, возле аптеки Крона, у подножия моста, и тянется вверх до площади Йойне Пильцер. Все, что можно продать, несут сюда: столовую (и не только) мебель, шкафы, двери; использованные, даже порванные, но вдруг на что-нибудь годные сумки или саквояжи; а еще — одежду, в первую очередь теплые пальто и плащи, зимнюю обувь и боты. Кое-что из этого гетто выкупает; но далеко не все пришедшие сюда избавиться от своего последнего имущества хотят, чтобы за него было заплачено. Деньгами. «Румки», валюта гетто, уже не имеют цены. Те, кто готовится уезжать, хотят еды — хлеба, молока, сахара или консервов, что угодно, что можно взять с собой и съесть.
А над всем этим ругаются люди, которым кажется, что им дали не то или не за ту цену. За потасовкой наблюдают человек сорок полицейских, стоящих в редкой цепи, тянущейся от моста вверх по улице. Однако никто из полицейских не вмешивается, или вмешивается символически, чтобы разнять особенно жестоко дерущихся. Может быть, полицейские получили приказ не вмешиваться, а может быть — не решаются. Или стоят здесь, чтобы охранять собственное имущество, — не исключено, что у них остались родственники в ближайшем здании или квартале.
Розе кажется, что то тут, то там в этом хаосе она замечает коляску и изувеченное лицо председателя под полями шляпы или в глубине быстро проносящихся дрожек. Б последние дни презес неутомим. Он выпускает декреты. Он произносит речи. Он взывает к продолжающим скрываться жителям гетто: сдавайтесь, выходите из укрытий.
«Jidn fun geto bazint zich!»
Иногда они с Бибовым выступают вместе. Это выглядит странно — избивавший и избитый стоят бок о бок. К тому же у Бибова рука, которой он избивал председателя, забинтована и покоится в похожей на пращу перевязи, а председатель носит свои раны и подбитый глаз словно маску собственного лица. Они даже подсказывают друг другу, будто пара комиков из «Гетто-ревю» Моше Пулавера. Сначала несколько слов говорит председатель. Потом вступает Бибов.
«Мои евреи», — провозглашает Бибов.
Раньше он так не говорил.
Однажды проходит слух: на старом овощном рынке распределяют продукты. Капусту. Три кило на паек. Почти невообразимое количество для гетто, которое последние годы живет на гнилой репе и забродившей кислой капусте.
Весы для овощей и гири уже стоят посреди площади, люди наклоняются, готовясь наполнить пустые мешки. И тут слышится звук обгоняющих друг друга машин; потом резкий звон прицепов — металл ударяется о металл. Страшный звук для всех, кто помнит дни szper’ы полтора года назад. Люди тут же бросают все, что у них в руках, и разбегаются, но двумя кварталами ниже солдаты в блестящих касках заперли площадь со всех сторон. Снизу, с Лагевницкой, приходит подкрепление — грузовики, полные немецких полицейских. Немцы двигаются так быстро, что кажется, будто они вылетают из кузова, хватают бегущих и забрасывают прямиком в прицепы.
Вдруг оказывается, что председатель и Бибов тоже здесь — побитый и побивший; немец и еврей, — стоят в одном кузове. Бибов поднял в призывном жесте забинтованную руку и восклицает: «Nein, nein, nein!..» Рядом стоит господин презес с изуродованным лицом; он тоже поднял руку и восклицает: «Нет, нет, нет», почти как эхо; и Бибов начинает.
— Дорогие мои евреи, — произносит он. — Вот так мы должны были бы поступить. Погрузить вас в грузовики и депортировать всех скопом. Aber so machen wir es nicht! Nein, nein, nein! Мы не хотим насилия. Для насилия нет причин. Под нашей опекой евреи гетто могут чувствовать себя в безопасности. В Германии много работы, и еще много свободных мест в поездах… Идите же домой и подумайте об этом в тишине и покое, а потом подавайте заявления, вместе с детьми и законными половинами, — завтра утром, на станции Радегаст. А мы постараемся сделать ваше существование как можно более сносным.