Высоко в кроне вишни, под зубчатыми листьями, господин Таузендгельд повесил мешочки с рейхсмарками. Мешочки выглядят как когда-то его лицо: словно их сшили одновременно в длину и поперек. Сжав один мешочек, Сташек чувствует: внутри что-то шевелится, будто жующие челюсти. Далеко внизу, под резными листьями, под сладкими ягодами в ожидании транспорта стоит все, что они собрались увезти с собой из домов на улицах Мярки и Окоповой. Кровати и обеденные столы, кушетки и бюро; «личный» секретер председателя, kredens принцессы Елены (но без бокалов и сервизов — господину Юзефу пришлось их упаковать); ее птичьи клетки (те, что остались), полные щебечущих крылатых созданий, которые гомонят в них, цепляясь за боковые и верхние прутья.
По другую сторону крыши из листьев раскинулось гетто. Море низеньких домиков и деревянных сараев, из которого торчат несколько более высоких зданий — словно кривые, неправильно выросшие зубы. Если протянуть руку, можно одним движением схватить и перевернуть целое гетто. Сташек растопыривает пальцы. Посреди гетто, посреди Сташековой ладони, стоит его отец.
Отец тоже ждет обещанного транспорта.
Транспорт обещали прислать на площадь Балут в три часа, а сейчас три, и даже больше; Румковский давным-давно потерял терпение и вышел на площадь дожидаться автомобиля. Как и на улице Мярки, из конторы вынесли мебель и архивные шкафы — председатель объяснил, что их совершенно необходимо взять с собой. Это последний транспорт. Председатель один в конторских бараках. Не осталось даже немцев из администрации гетто.
Председатель один, и небо над ним такое широкое и пустынное, что кажется — в него можно упасть как в колодец.
В последние ночи ему несколько раз снилось, что он упал вот так в небо, и каждый раз оказывался на открытом месте вроде этого. Было темно; вокруг лежали останки изрубленных людей. Черные птицы прилетали из темноты и садились на трупы. Иногда птицы подлетали так близко, что он ощущал, как их мягкие крылья с шорохом касаются саднящих швов на лице. Он лежит связанный на земле священного места, а они прилетают, чтобы расклевать, разъять его тело. В этот миг он понимает: он пленен не потому, что его заперли — человек по природе своей заперт, отрезан от всех; и не потому, что вокруг темно — вокруг нас всегда темно; но потому, что так он навеки отделен от того, что принадлежит ему по праву.
Понимание этого приносило некоторое облегчение, мгновение растущей ясности в темноте, в которой шумели крылья больших птиц.
«Господи, из чего Ты составил меня —
чтобы мне не дано было узнать себя даже в собственном облике?»
Едва он успевает так подумать, как появляется транспорт. Большая телега, похоронные дроги, которые некогда соорудили, чтобы эффективнее перевозить мертвецов — не меньше тридцати шести разных ячеек и отделений на одной платформе (к тому же большинство из них выдвижные, как ящики письменного стола или противни в духовке). Но на козлах сидит не Меир Кламм, а амтсляйтер Бибов; и в эту минуту председатель замечает, как велик катафалк, его крыша выше, чем у домов, развалины которых окружают площадь.
— Вы едете или нет? Сейчас отходит последний поезд! — кричит Бибов с кучерских козел; сопровождающие его ребята из бригады по расчистке завалов уже начали грузить стулья, письменные столы и шкафы. А высоко на дереве, на раскидистой вишне, где денежные приношения старосте гетто качаются, словно крупные черные плоды, Дитя машет руками, подавая знак всем, кто ждет внизу на земле:
«ТРАНСПОРТ! ТРАНСПОРТ ПРИШЕЛ!»
* * *Регина в отчаянии. «Я не поеду в этой телеге», — говорит она; глаза у нее широко раскрыты, а щеки пылают от стыда.
Но в конце концов она садится на дроги. Выбора нет.