И ни один из них не мог пошевелиться.
Слизь или необычно густая слюна текла у Лиды изо рта, и в истечении своем застывала она, замораживаясь в стекло. Он хотел потянуться и слизнуть прохладную слизь с ее губ, но едва он повернул лицо — и его хрупкая голова ударилась о стенку.
Тогда он слизнул зеленое покрытие с внутренней стенки ящика.
Покрытие было странно толстым и шершавым, и хотя оно оставляло на языке сладковатое удушливое послевкусие, он не мог оторваться от этой зелени.
Голод причинял боль, жег в животе, словно его тело, сросшись с Лидиным, разбухло в гигантский стеклянный нарост: голод сидел в нем и резал внутренности острыми краями.
Адам проснулся в темноте с путающими спазмами в животе; едва он успел сползти на выступ, который использовал как отхожее место, как из него фонтаном вырвались испражнения.
Спазм за спазмом, пока все не поплыло перед глазами.
Вытираясь кое-как тряпками, которые у него были, Адам понял: дальше оставаться здесь, в земляном колодце, нельзя. Даже если велик риск, что его поймают.
~~~
С тех пор он появлялся «наверху» раза по два в день, не меньше.
Дни стояли теплые. От влажности, которая по вечерам и ночью закутывала небо и землю со всем, что на земле было, в кокон непроницаемого тумана, днем оставалась лишь легкая вуаль. Дома и дощатые сараи с некрашеными стенами и грубыми углами, заборы и каменные ограды, деревья с по-осеннему тяжелыми мокрыми листьями — все умягчалось. Трава бледнела под ногами. Может быть, этому чувству всеобщего умягчения содействовали слабость и голод. Но ему казалось, что он и сам растворяется. Или, скорее, высвобождается: неправдоподобно парит.
Однажды ему послышалось, что где-то стреляют. Сначала одиночные хлопки, потом застрекотал пулемет.
Выстрелы продолжались еще минут десять, но стали короче или отдалились. Адам изо всех сил прислушивался, не сокращается ли эхо и не приближаются ли выстрелы. Однако ничего не случилось. Вскоре выстрелы стихли, и он сразу забыл все, что слышал.
В другой раз ему показалось, что он видит на большом поле возле кладбища какие-то фигуры. Человек пятнадцать шли как будто колонной, один за другим. В бледной солнечной дымке контуры тел сливались, и наконец фигуры пропали совсем.
Он думал о Фельдмане.
Почему Фельдман не приходил? Немцы ли не выпускали его, или охрана была такая бдительная, что не было возможности ускользнуть? Или еще хуже: его застали при попытке отлучиться в Марысин и застрелили?
Адам твердо знал: если Фельдман не придет, ему, Адаму, придется выживать самостоятельно.
День за днем, насколько хватало сил, он расширял район поисков.
Улица с той стороны погреба, где он по ночам рвал сморщенные незрелые яблоки, была застроена низенькими деревянными домами и сараями, упавшими на колени в ширящемся забвении. Раньше здесь обитали богатые «горожане», народ с plaitses. Если эти богачи не жили здесь сами, то сдавали дома людям, имевшим связи. Посредником выступал некто по фамилии Таузендгельд.
В некоторых домах окна и двери были распахнуты навстречу осеннему свету.
Покинутые жилища: спальни с перевернутыми кроватями и торчащими из сетки пружинами, открытые платяные шкафы, из которых наполовину вывалилось содержимое; на полу — затоптанные одежда и постельное белье. В кухнях же — ничего или очень мало чего-то стоящего.
Стоящее — это съестное. В незапертом кухонном шкафу отыскался кусок высохшего хлеба, такого черствого и заплесневелого, что его невозможно было угрызть. Адам попробовал сунуть кусок в рот целиком, но хлеб так и не размяк.
В другом доме он нашел банку консервированной фасоли. После нескольких часов труда ему удалось при помощи камня и толстого долота вскрыть крышку — только для того, чтобы протухшее содержимое ядовитой пеной вздулось у него в руках. А от невыразимой вони он не избавился, даже вымыв руки в колодезной воде и потерев их песком.
В следующем доме он нашел деньги. «Румки». Дно трех ящиков было выстлано клеенкой, а под клеенкой лежали купюры, сотни купюр, аккуратно выровненных, чтобы клеенка нигде не поднялась. Адам стоял с этими ничего теперь не стоившими деньгами гетто в руке. Когда он подумал, как кто-нибудь крохоборствовал и берег эту смехотворную валюту, год за годом, с уверенностью, что когда-нибудь сможет что-нибудь на нее купить, ему стало смешно. Несколько минут он бродил из комнаты в комнату с ничего не стоящими деньгами в руках, подвывая от хохота. Наконец он велел себе успокоиться. Если он и дальше будет растрачивать энергию на истерики, то скоро совсем обессилеет.