На другой стороне улицы — длинный ряд простых многоквартирных домов. От снегопада теперь остался только редкий дождик. Следы Адама исчезнут самое большее через час. Он входит в темный подъезд, втаскивает оба мешка. Поднимается по лестнице как можно выше. Второй этаж, третий.
Дверь какой-то квартиры — он толкает ее плечом.
Две комнаты, оборванные обои языками свисают с пятнистых от сырости стен; окно выходит на улицу. Закопченная плита.
Он втаскивает за собой мешки. Садится на прогибающуюся сетку кровати. В паху ломит от боли. Адам чувствует, что в легких не хватает места для всего воздуха, который хочется вдохнуть.
Он плашмя ложится на ледяную кровать, заставляет себя дышать спокойнее.
Через весь потолок — хитрый узор трещин: сырость разъедает штукатурку.
Теперь у него по крайней мере есть дрова — два полных мешка. Он даже смог бы разжечь огонь, если бы было чем, к тому же огонь гарантированно приведет к Адаму немцев.
Дрова, как и пистолет (не говоря уж о винтовке), оказываются совершенно бесполезными.
~~~
Три дня он живет в комнате на Млынарской. За это время дождь успевает перейти в снег несколько раз, и на утро третьего дня температура ощутимо падает. Адам просыпается от холода задолго до рассвета. Холод забился под старый тулуп Фельдмана, охватил тело кольцом из ледяного металла. Адам едва может пошевелиться. Дотрагиваясь до лица, он не чувствует кожи. Пальцы рук и ног тоже потеряли чувствительность. Ему доводилось испытывать жестокий холод, но так холодно не было еще никогда. Адам с трудом приподнимается и видит, что влага изнутри покрыла окно застывшими ледяными узорами. От всего идет морозный пар. Не только изо рта, когда Адам дышит, но и от потолка, от пола, от стен. Адам неохотно вылезает из кровати, чтобы найти что-нибудь поесть. В одной из квартир между стоящей в углу кроватью и запачканной плитой в разбитое окно намело целый снежный бархан в полметра высотой. Окно закрыто неплотно, качается туда-сюда на скрипучих петлях, весь воздух заполнен этим бессмысленным тянущим стоном и скрипом — звуком без человеческого смысла.
Адам отчетливо понимает: если он задержится здесь хоть на минуту, то умрет. Он уже обыскал все квартиры в доме, но съестного не нашел. Нужно мыслить здраво: в Зеленом доме он запасся тем немногим, что ему до сих пор удавалось не съесть. Высохшие хлебные корки; горсть кукурузной и ржаной муки, которую он соскреб со дна бочонка; несколько замороженных свекол и репок, вырытых на брошенных участках. Яблоки — бочки, лежавшие на земле, сгнили, но в остальном яблоки вполне съедобные.
С этим провиантом он сможет продержаться не меньше двух недель. Но если холода продолжатся, ему придется развести огонь. Тогда какая разница, разведет он его здесь или в печи Зеленого дома? Если немцы где-то поблизости, они учуют запах дыма независимо от того, где находится Адам. Лучше вернуться в Зеленый дом. Там у него хотя бы больше возможностей спрятаться, если они снова придут.
И с чего он, вообще говоря, взял, что немцы его ищут? Что у них есть время кого-то искать или причина для таких поисков? Они, может, и слышали выстрел, но не сумели определить, где стреляли. Может, труп все еще лежит там — никем не замеченный, в замерзшей луже на внутреннем дворе угольно-брикетного склада.
Не обязательно дела обстоят именно так. Но надо признать, что такое вполне возможно.
Поэтому в сумерках он собирает свое небогатое имущество, забрасывает винтовку немецкого солдата на плечо, хватает мешки с дровами и выволакивает их за собой.
На улице все так же холодно. Адам идет по ломкому льду. Ветер прижимает обжигающую ледяную маску к щекам и ко лбу.
Он так измотан голодом, ноги едва держат его. Воля двигаться вперед есть, но эта воля клокочет в пустоте.
Сесть он тоже не может.
Он вспоминает: отец частенько рассказывал, что однажды в гетто ударили такие морозы, что слюна замерзала у людей во рту. Найдут ли его здесь — так же, как он нашел Замстага? Его, умершего по дороге домой на своих жалких мешках. С крадеными дровами к тому же.
И все же Адам продолжает идти вперед. Ночное небо — как каска, надвинутая ему на лоб. Из-под нее он видит только узкий туннель перед собой. По нему он и двигается, не останавливаясь, не оглядываясь, чтобы убедиться: он один в темноте, под небесной каской, никто не видит его, не следит, куда он идет.