В редакции повисла минута молчания.
— Поедет Вероника, — сказала Мила, и я поняла, что протестовать бессмысленно. Бросила в сумку диктофон, ручку, злосчастный пресс-релиз и направилась к выходу.
— Береги себя, — бросила на прощание Валечка.
— Возвращайся, с тебя еще отчет по детскому дому, — добавила Мила и пошла на планерку.
Я ехала на задание и мысленно строила план статьи. Сначала о важности проблемы, потом немного статистики, мини-интервью с экспертами и вывод. Хотя какой может быть вывод: человек решил уйти из жизни, и это его личное дело. С другой стороны, если каждый будет умирать, когда захочет, то что это будет?
— Тебе что, жить надоело?! — в ужасе заорал водитель, который чуть не сбил меня.
— Простите, — пролепетала я.
«Прессуха» началась в строго назначенное время, потому что организаторами были американцы, а у них «время — деньги». За круглым столом расселись психологи, юристы, лидеры общественных организаций, представители городской власти и пресса.
— Леди и джентльмены, — с пафосом начала американка, словно она открывала церемонию «Оскара». — Приходила ли вам когда-нибудь мысль покончить жизнь самоубийством?
Дальше я не слушала. «Что они знают о суициде, о нас, о нашей жизни? Эти сытые, довольные собой люди», — с горечью подумала я. И отчетливо вспомнила, когда мне самой впервые пришла мысль уйти из жизни, и как я попыталась ее воплотить.
Я родилась в благополучной семье советских учителей. Они были молоды, заняты и поэтому меня отдали на воспитание бабушке. Я выросла в бабушкином саду и была настоящее дитя природы: росла под песни соловьев, под тенью деревьев, под неустанным вниманием любящих бабушки и дедушки. А потом мне исполнилось семь лет, и родители забрали меня в столицу учиться. Счастливое детство закончилось. Мы жили в панельном доме в пыльном, шумном районе. Ни соловьев, ни деревьев, ни друзей. Мать с отцом страшно ругались, и их скандалы происходили у меня на глазах. Никогда не забуду, как наливались кровью глаза отца и он кидался на мать. С каждым днем становилось все хуже. Однажды он отрубил ей палец, и я, восьмилетняя кроха, дрожащими руками забинтовывала ей кровоточащий обрубок. Мать смотрела на меня обезумевшими от ужаса и боли глазами и повторяла как мантру: все будет хорошо, все будет хорошо. Палец, к счастью, пришили.
Справедливости ради стоит сказать, что отец не только зарабатывал деньги, он вел хозяйство, готовил, занимался всеми бытовыми проблемами. Но меня он не любил. Я была для него пустым местом. Ни разу он не обнял меня, не взял на руки, не поговорил. «Какая глупость рожать детей в молодости», — говорил он, и я чувствовала себя виноватой в том, что родилась. С матерью у них были странные отношения. Они то мирно сосуществовали, то воевали не на жизнь, а на смерть. До сих пор, когда я слышу шум приближающегося лифта, я вся сжимаюсь и покрываюсь холодным потом. На этом лифте приезжал отец. Надо было успеть спрятаться, чтобы не попасться ему на глаза. А кто не спрятался, он не виноват. Когда он начинал истязать мать, я бежала к соседям и вызывала милицию. А мама, едва придя в себя, шла отменять вызов. «Ребенок что-то напутал», — говорила она. Она так боялась, что кто-то узнает, что у них не «все как у людей», что готова была умереть от побоев, но не вынести сор из избы.
Она напоминала маленькую девочку, которая так и не выросла. Она все ждала, что случится чудо и нам поможет Бог или добрые люди. Когда родители развелись, мы начали голодать. Оказалось, что мама совсем не приспособлена к жизни. Она пошла работать в музей, получала 50 рублей в месяц, на все деньги покупала конфеты и пирожные, а потом весь оставшийся месяц мы голодали. «Ну и что. Зато сегодня у нас праздник!» — говорила она, угощая меня конфетами в день зарплаты. А я с ужасом думала о том, что мы будем есть завтра. Но даже не это было самое страшное. Мать всего боялась: что я ошпарюсь кипятком, попаду под машину, меня изнасилуют. Поэтому мне строго-настрого было запрещено появляться на кухне, и вплоть до окончания школы мама меня провожала и встречала из школы. У меня, естественно, не было ни друзей, ни подруг. Я была изгоем в классе, мне подкладывали кнопки на стул, надо мной смеялись и потешались. Я была настолько забита и закомплексована, что учителя никогда не вызывали меня к доске, я отвечала только письменно. Я чувствовала себя инвалидом, и жить мне совсем не хотелось.
Маме было не легче. Она очень переживала развод с отцом. Сникла, постарела. Мне было очень ее жаль, и я, чтобы хоть как-то оживить ее, писала письма от несуществующих кавалеров. «Я смотрю на вас издалека и не решаюсь подойти. Вы такая красивая женщина». А чтобы подтвердить признание, подбрасывала цветы под дверь. Цветы, купленные на те деньги, что бабушка совала мне, когда приезжала проведать. «Мужчины нам не нужны!» — говорила мама. Она изо всех сил пыталась меня убедить, что все мужчины — это зло. А мне так хотелось иметь отца! Хорошего, доброго, любящего. Кстати, отец еще долго жил с нами в одной квартире. Разменяться было очень сложно. Он приводил к себе женщин, а на нас с матерью смотрел, как на врагов. Правда, иногда вспоминал, что он мой отец, и начинал вести со мной разговоры про «это». Помню, как я вся сжималась от ужаса во время этих «занятий». «Запомни, женщины делятся на две категории: романтичные дуры и умные проститутки. Мужчины предпочитают вторых». Я была затравленной и перепуганной, а после таких «уроков» начинала заикаться и мечтала просто исчезнуть из этой жизни.