Владимир Николаев
ОТДАЮ СЕБЯ РЕВОЛЮЦИИ…
ЖРЕБИЙ БРОШЕН
…Едва не падая от бессилия, Михаил уже затемно добрался до дому и в изнеможении опустился на койку. С трудом заставил себя стянуть шинель, сбросить китель и обмыть руку. Рана оказалась неопасная, он наскоро перевязал ее и не заметил, как провалился в сон.
Спал Михаил долго, но пробудился в тревоге и возбуждении. Впечатление такое, что он и во сне напряженно обдумывал все, что случилось.
Минувший день 9 января 1905 года принадлежал истории, а для него этот день как бы еще продолжался, потому что все, чему он был свидетелем и о чем услышал потом от других, лишало покоя, будоражило, бурлило в нем, волновало ум. Он один напряженно обдумывал случившееся и обсуждал все с товарищами.
Друзья приходили часто, рассказывали, что творится всюду. В столице шли повальные аресты, обыски, облавы, налеты. Но карательные действия властей вызывают возмущение и сопротивление во всех слоях общества. Еще 9 января к вечеру во многих местах города выросли баррикады. Разгневанные рабочие и студенты громили полицейские участки и кое-где захватили оружие. Портреты царя публично уничтожались и сжигались. Больницы переполнены ранеными.
Михаил с жадностью слушал эти сообщения, он верил, что развитие событий не остановится на том уровне, какого оно достигло в день кровавого воскресенья. Народ уже проклял царя, окончательно разуверился в нем, дружно пойдет в революцию, потому что иного выхода нет.
Принимать участие в дискуссиях, вспыхивавших каждый раз, как только к нему приходили друзья, было еще трудно. Чувствовалась слабость, несколько дней подряд держалась температура. Стоило произнести пяток фраз, малость погорячиться, лоб покрывался испариной, перед глазами все начинало расплываться, голова кружилась, приходилось в бессилии откидываться на заботливо взбитые подушки.
За больным ухаживали посменно Зиночка, сестра товарища по Политехническому, и Оля Генкина, с которой он недавно встретился на Выборгской, где они вместе выступали перед рабочими и создавали кружки. Какие они разные, эти милые девушки. Милые совсем на особенный манер.
Зиночка сердобольна, мягка, отзывчива. Стремится предупредить любое желание. Готова поминутно поправлять и взбивать подушки, заметит на лбу бусинки пота, тут же примется вытирать. Увидит, что больной смежил веки, начинает засыпать, — замрет, не шелохнется. И так просидит не один час, боясь малейшим движением потревожить сон.
А заметит, что проснулся, тут же начнет хлопотать. То лекарство, то питье, то перевязка, то кормление. У Зиночки мягкие добрые руки, с ней очень уютно и покойно. Простая душа, она не скрывает того, что влюблена в этого отважного и вместе с тем такого доброго и душевного юношу. Иногда Зиночка пробует уговаривать уехать на время на Псковщину, в провинциальную глушь и тишину, целебную для ран душевных и физических.
Михаил не может не оценить доброты и редкой женской мягкости милейшей Зиночки. Прожить жизнь с такой женой, видимо, было бы истинным наслаждением. Но в такое время, как теперь, это немыслимо. И вообще такая жизнь не по нем. По его мнению, нет ничего страшнее, чем прожить пустую жизнь в тепле и довольстве, а потом на склоне лет с горечью сознавать, что никому от того, что ты делал, не стало лучше, не сделалось светлее. Нет, нет и нет, не для такой жизни он рожден.
Поэтому иногда и хмурится на милую Зиночку Михаил, еще более резко и прямо говорит о борьбе и о своей готовности в любую минуту ринуться в бой за свободу, не щадя жизни, когда в тесной комнатушке разгораются политические дискуссии.
Кто-то из друзей вдруг принес новый мотив, ранее не звучавший в спорах: зачем слабыми силами, без подготовки ввязались в драку? Вспыхнула острая дискуссия. На высказавшего такую мысль навалилось несколько человек.
— Значит, лучше было отсидеться в сторонке, выждать более подходящих времен?
— Пусть рабочий люд кровь проливает, а мы ручки боимся замарать…
— Люди на борьбу поднимаются, на баррикады идут, а мы фразочками, фразочками покрасивее перекинемся…
Язвительные реплики неслись одна за другой. Затеявший дискуссию взмолился:
— Господа, господа, нельзя же передергивать. Против выступлений, против борьбы никто и слова не говорит. Спрашивается лишь одно: зачем выступать без надлежащей подготовки?
И тут не выдержал Михаил. Он приподнялся на локте и впился негодующим взглядом в противника.
— Как зачем? Возможно ли оставаться в стороне, когда народ пошел? Я сам на Выборгской отговаривал от выступления, разоблачал гапоновскую затею. Но уж если это нам не удалось, то что прикажете, сложить руки?
Михаил заметно горячился, тяжело передохнул и продолжал:
— По-вашему, выходит, пусть народ погибает, а мы не выступим, пока оружие до блеска не вычистим, патроны не подсчитаем, последнюю пуговку не пришьем и все «за» и «против» не взвесим. Выходит, так?
— Но, господа, зачем же так утрировать? Речь идет не вообще, а о данной вполне конкретной обстановке, сложившейся на 9 января…
Это уточнение подхлестнуло Михаила:
— Да в данной-то обстановке Петербургский комитет принял единственно правильное решение, обязав всех партийцев быть в одних рядах с обманутыми массами. Не может истинный революционер бросать народ только потому, что он темен и в силу этого совершает ошибки.
Это замечание вызвало такой шум, что Зиночка и Оля решительно запротестовали и вытолкали спорщиков за дверь.
Михаил устало откинулся на подушки. Зиночка, поправляя постель, не преминула посетовать:
— А не охладил вас, Мишенька, свинец.
— Нет, не охладил, — простодушно признался Михаил, улыбаясь той доверительной улыбкой, которая трогала сердца так, что сразу располагала к дружескому общению. — Скорее, наоборот, еще более утвердил в правильности сделанного выбора.
— И выбор, разумеется, окончательный? — метнула добрый взгляд Зиночка.
Михаил утвердительно кивнул и произнес:
— Окончательный. — Посерьезнел и строго добавил: — Впереди у нас огненная дорога, мы пройдем по ней до конца, до полного завоевания свободы. Не дрогнем.
От этих слов смущенно покраснел: вышло несколько высокопарно, но зато верно.
А Зиночка принялась успокаивать:
— Ну будет, будет, Мишук. Вам необходим покой. Спите.
Она попрощалась долгим преданным взглядом, ее дежурство закончилось. Заступала Ольга.
Михаил сделал вид, что засыпает, но не заснул. Дождался, пока удалилась Зиночка, и снова открыл глаза. Это живо заметила Ольга и тут же приветливо улыбнулась.
— Что ты, Миша, больше всего ценишь в человеке? — спросила вдруг она.
— В мужчине или в женщине?
— В человеке, в человеке, Миша, — повторила назидательно и тут же сама ответила: — Я выше всего ценю стойкость. А ты?
— И товарищество, — добавил Михаил. — А стойкость само собой.
— Ты прекрасно сегодня говорил, я с каждым твоим словом согласна, — просто и доверительно сказала она. И Михаил оценил это краткое признание.
Он поразился умению Ольги быть в отличие от милой Зиночки немногословной и точной…
Через несколько дней рана затянулась. Его стали оставлять одного, хотя каждый из друзей считал долгом завернуть к нему в свободную минуту.
Товарищи сообщали, что реакция свирепеет с каждым днем. Но показательно, жестокости властей вызывают у большинства не страх, а возмущение. Волна гнева в народе ширится. В Зимний идут телеграммы и письма протеста. Возмущение достигает таких пределов, что чревато взрывом, революцией.
Михаил с жадностью слушал такие новости. Они его радовали. Он верил, что так, только так и должно быть. Не зря пролилась кровь.
Обдумывая все эти дни свое будущее, он решил учение оставить или по крайней мере прервать. Если до 9 января казалось, что революционную работу можно совмещать с учением, то теперь он такую возможность решительно исключал. Не может он после всего, что произошло, чему был свидетелем, спокойно отсиживаться на студенческой скамье. Революционную работу надо вести в недрах самого передового класса — среди рабочих. Это твердо. Колебания невозможны: жребий брошен, Рубикон перейден…