Колька еще раз глянул на лепнину, пожал плечами и честно сказал:
— Холодно. Особо не проникнешься.
— Твоя правда, — согласился Герман. — Пошли внутрь, перед встречей с лекарем кофейку хлобыстнем. А по масонским местам я тебя весной покатаю. «Склиф» — это так, семечки. Вот в некрополе Донского монастыря есть на что глянуть. Дом Пашкова, опять же…
— А масоны — они есть? — чуть позже спросил Колька у оперативника, который с явным удовольствием держал горячий стаканчик с капучино и, блаженно улыбаясь, отхлёбывал из него сладкую жижу. — Ну на самом деле, прямо сейчас?
— Вот прямо сейчас? — в своей обычной полуироничной манере ответил вопросом на вопрос Герман. — Здесь?
— В принципе, — не стал обижаться на него Колька.
Он вообще был очень терпеливым парнем, его трудно было вывести из себя. Из-за этого его даже как-то раз девушка бросила, сообщив напоследок: «Да ты как рыба снулая, с тобой не крикнешь, не поскандалишь, душу не отведешь. Неживой ты».
— Пес их знает, — уже серьезнее ответил ему Герман. — Я не встречал. Да и не шкодили они по нашему профилю никогда. На моей памяти — точно. У них другие цели всегда были и другие методы, не имеющие отношения к тому, что мы делаем. Так оно с самого начала повелось, я читал. Это потом про них всяких сказок напридумывали, про жертвоприношения, про поклонение рогатому. А на деле не было. Я полагаю, что это романисты подобных россказней накрутили. Да и Брюс вроде тоже к ним отношение имел, так что…
Колька не в первый раз заметил, что работники отдела без особой нужны не упоминают имени извечного врага Бога, пользуясь синонимами. Видимо в этом был некий смысл, по крайней мере, он себе это на заметку давно взял и перестал чертыхаться.
— Было вкусно, но мало. — Герман, как баскетболист, навесом, отправил коричневый стаканчик в мусорное ведро и хлопнул в ладоши. — Ну что, мой верный Санчо, пошли, узнаем, что тут происходит, отчего тут люди не выздоравливают, а, наоборот, отбывают в Великое Ничто?
Колька хотел было снова упомянуть о том, что тут и место такое, которое для подобных вещей предназначено, но промолчал.
Герман подошел к стойке регистратуры, за которой находилась миловидная женщина средних лет с бейджиком «М.А.Беляева, регистратор», и, лучезарно улыбнувшись, обратился к ней:
— Скажите, милая М. А. Беляева, вам сегодня уже сообщали, что вы прекрасны, как утренняя заря, и что вы одной улыбкой в состоянии оживить унылую и темную чащу любой заблудшей души?
— Четырнадцать раз, — безразлично и без улыбки ответила сотрудница больницы. — Причем два из них на иностранных языках — один раз на таджикском, другой — на узбекском.
— Печаль-досада, — погрустнел оперативник. — Вот так удальцы из очень Средней Азии и утаскивают в свои кишлаки самое большое достояние нашей необъятной Родины, а мы потом локти себе грызем.
— А вы нанесите ответный удар. — Похоже, что у работницы регистратуры были ответы на все вопросы. — У нас в инфекционном шесть жительниц Узбекистана лежат, из них четверо незамужних. Проявите смекалку и настойчивость, вот и получится по-честному.
— О как, — озадачился Герман. — Так там, поди, какая экзотическая хворь, с азиатским акцентом?
— Не-не-не. — Регистраторша наконец улыбнулась. — Ничего особенного, подозрение на дизентерию. Так что смело можете ухаживать. А если что — туалетов у нас много.
— И все-таки воздержусь. — Герман вздохнул. — Я лучше останусь робко влюбленным в вас, буду приходить сюда время от времени, прятаться за автомат с кофе, смотреть, вздыхать и безнадежно страдать.
— Вольному воля, — величественно разрешила женщина. — Это все? Если да — то вон упомянутый вами автомат, в добрый путь.
Герман, по мнению Кольки, вроде как даже растерялся — видно, не привык к таким отказам. Парень даже порадовался — а вот не все коту масленица, есть на тебя угомон.
— Как же вы жестоки, — покачал головой оперативник и схватился за грудь. — Ох! Ой! Кажись, на осколки вы сердечко мое разнесли!
— Молодой человек. — Старушка, уже с минуту стоявшая за Германом, постучала ему по спине пальцем. — Ну не выходит у вас, неинтересны вы девушке. Не задерживайте очередь.
— Мать, ты не права. — Герман повернулся к бабушке. — Настойчивость и напор — и она будет моей.