Вернувшись домой, Ульф вывел Мартена ненадолго прогуляться, а потом покормил его. После этого, когда Мартен заснул под столом в своей корзинке, Ульф наконец уселся с журналом, на который он был подписан: чтение, которое он старался растянуть на подольше, как некоторые растягивают коробку конфет. Журнал приносили вместе с почтой в третий четверг каждого месяца, и при определенном усилии воли номер можно было растянуть на десять дней, читая страниц по восемь – приблизительно по одной статье – в день. После этого журнал отправлялся на особую полку в гостиной, где все номера были расставлены по порядку, так, чтобы они всегда были под рукой, если захочется заново проверить какой-нибудь факт.
Журнал назывался «Северное искусство»: популярное издание, посвященное в основном скандинавскому искусству и время от времени публиковавшее статьи про другие северные страны: Канаду, Россию, Исландию и Шотландию. Ульф, конечно, читал и эти статьи, но без того жгучего интереса, который вызывали в нем материалы по скандинавскому искусству двадцатого века. Это был его конек, его страсть – конечно, была еще философия, но философов он читал реже и с куда меньшим увлечением.
В тот вечер он предвкушал чтение с особенным нетерпением. Его ждала пространная статья в «Северном искусстве», написанная маститым критиком, о картине, которую Ульфу случилось видеть во время его прошлогоднего визита в Норрчёпинг. Варги – род его отца – происходили из Эстергётланда, и до сих пор Ульфу приходилось иногда туда ездить на семейные торжества – свадьбы, крестины, похороны – его многочисленных родственников. В тот последний приезд, по случаю семидесятипятилетия тетушки Ульфа, ему удалось урвать немного времени, чтобы посетить художественный музей Норрчёпинга. Он и сам не заметил, сколько времени простоял перед Det sjungande trädet, «Поющим деревом», масштабным полотном кисти Исаака Грюневальда. В этой картине, написанной, как было указано на небольшой табличке, в 1915 году, было что-то от манеры Шагала: краски, текучие линии, мечтательное, сказочное настроение. Всю центральную часть полотна занимало дерево в осеннем убранстве – здесь преобладали оттенки красного. Позади дерева, в парке, виднелась битком набитая детишками карусель, за которой наблюдали – судя по одежде – два моряка. Дальше, на заднем плане – но все еще в пределах парка, – виднелся полосатый тент, под которым толпился народ: кто-то ел, кто-то разговаривал, кто-то просто слонялся без дела. Теперь эта самая картина стала предметом внимания ученого-искусствоведа, и статью открывала переливавшаяся яркими красками цветная репродукция. Ульф приступил к чтению: это полотно, писал критик, о том, как природа (которую символизирует дерево) становится частью урбанистической среды, в которой мы живем. Дерево, несмотря ни на что, празднует свою «древесность», поет свою песнь – так природа поступает повсюду, как бы мы ее ни притесняли. Птицы поют, как встарь, посреди шумного города, невзирая на какофонию чуждых природе звуков. Сухая листва шуршит по асфальту или брусчатке, будто по земле. Из щелки в асфальте вылезает крошечное, идеально сформированное насекомое: существо, состоящее из кривых и изгибов – среди линейного мира, созданного человеком.
Взгляд Ульфа блуждал между репродукцией и текстом. На переднем плане помещались две фигурки, явно более важные, чем остальные: женщина и ребенок, которого она держала за руку. Ребенок – мальчик в полосатой рубашке – был вполовину ниже женщины. Он тянул ее за руку куда-то в правый угол картины; она же, прикрываясь парасолькой, явно намеревалась остаться там, где была. Женщина будто желала помочь художнику, стоя неподвижно, а мальчик спешил оказаться где-то еще. Совсем небольшая деталь, но Ульфа она заинтересовала, потому что раньше он ее не замечал. Прежде эти фигурки казались ему случайными, ничего не говорящими о самом дереве. Но теперь ему пришло в голову, что ребенок и дерево были похожи. У дерева была своя песнь – и у ребенка тоже. Взрослая женщина олицетворяла собой мир, ставший для дерева тюрьмой, ловушкой, вырвавшей дерево из леса, из лона природы и переместившей его в чуждый ему город. Ребенок же будет вырван из мира детства – мира, где деревья способны петь, – и помещен в серьезный, лишенный песен мир взрослых.