Все четверо, полуобернувшись, вглядывались вперед, в густую пелену снега, и каждый, кто терял из виду смутные очертания берегов, благодарил в душе лейтенанта, что тот их видит и не дает шлюпке налететь на мыс или на плавник. Скорость, даже самая маленькая для двадцатипятисильного мотора, была все же достаточной, чтобы, неудачно наткнувшись на торчащее из воды бревно, шлюпка опрокинулась. И око, бревно, словно в подтверждение, протащилось вдруг мимо, едва не зацепив левый борт, так что все вздрогнули, а толстячок отпрянул назад и убрал с борта локоть; и поскольку шлюпка за мгновение до этого рыскнула вправо, четверо, враз выдохнув, снова подумали об участковом инспекторе и о том, что он бревно заметил загодя и успел обойти, а они увидели только тогда, когда оно, нелепо высовываясь одним концом из воды, прошло мимо.
Это был единственный в их совместном путешествии момент, когда все они, не сговариваясь, слились в единый коллектив, и каждый знал об этом, надеясь на ближнего, как на себя. Это спасло их, пятерых, оказавшихся, как на маленьком острове, в дюралевой посудине посреди бескрайней тайги, спасло от неминуемой смерти, разлегшейся так близко, что протяни руку, опусти за борт, — и ощутишь ее холодное мокрое тело. Перевернись сейчас шлюпка — никто из них не добрался бы даже до берега, схваченный железными судорогами, закрученный стремительно несущимися водоворотами, затянутый в омуты, и даже трупы их потом, на другой год, вряд ли бы всплыли, попав под глухие коряжины, какими устлано дно сплавной реки Итья-Ах. Но пусть кто-нибудь, совершив невозможное, добрался бы до берега: мокрый, обессилевший, увязая по щиколотку в снегу, в покрытой ледяным панцирем одежде, без сухих спичек в кармане, он замерз бы уже к утру, и тогда шатун, если б забрел сюда, сожрал труп.
Пережидать снег, пристав к берегу, они не могли: на этом участке снег, возможно, шел бы неделю.
То, что они сейчас случайным, но все же единым коллективом, спасло их от смерти, всех пятерых, когда до избы Ивана Хорога оставалось каких-нибудь пятнадцать-семнадцать плесов, а некоторые из них, которые меньше всего этого заслуживали, добрались и до города. Они не вспоминали потом, что спас их участковый инспектор лейтенант Цветков с одной звездочкой на погоне, потому что он не знал еще, что он лейтенант, и так и умер, не успев привернуть вторую. Те, что спаслись, продолжали ненавидеть его даже после смерти из-за тех (мелких, конечно, в сравнении с гибелью людей) неприятностей, которые принесла им встреча с двумя, безымянными в общем строю, сотрудниками милиции.
Но пока они были единым коллективом и благодарили в душе лейтенанта Цветкова за то, что он не дает им погибнуть. Сейчас он был для них непререкаемым авторитетом, царем и богом, и тем, что не поддается определению никакими словами.
Пелена снега постепенно разрежалась, все четче проступали очертания берегов, и лейтенант прибавил газу и разогнул затекшую спину, давая себе передышку.
Когда, наконец, шлюпка окончательно вырвалась из полосы снегопада, лейтенант выжал газ до отказа, и мотор, облегченно взревев, понес, показалось, с утроенной силой. Быстро сгущались сумерки, но теперь до избы Ивана Хорова оставалось всего пять плёсов: самосплавом за час можно спуститься.
40
«Я, инспектор ОУР лейтенант милиции Скаржинский, взял объяснения у Кутепова Виктора Антоновича, 1939 года рождения, уроженца г. Салдус Латвийской ССР, проживающего в пос. Правдинский Тюменской области, русского, беспартийного, образование неполное среднее, помощника бурильщика буровой бригады Правдинской нефтеразведочной экспедиции, в 196… году осужден народным судом г. Цхинвали по ч. 2 ст. 151 УК ГССР к 3 годам лишения свободы, освобожден в 196… г. по отбытию срока наказания; в 196… г. осужден народным судом Богородского района Кировской области по ч. 2 ст. 206 УК РСФСР к 2 годам лишения свободы, освобожден в 196… г. по отбытию срока наказания; в 196… г. осужден народным судом г. Самарканда по п. «б», ст. 88. УК УзССР к пяти годам лишения свободы, освобожден в 197… г. по отбытию срока наказания».
«Поясняю, что 12 октября 197… года, около 18 часов по местному времени, находясь на верховой площадке, я заметил, что внизу, на бурильной площадке, появился мастер Амиров и стал объяснять что-то находящимся там бурильщику Крамаренко и помбурам Дьячину и Бычкову. При этом мастер указывал рукой в направлении реки Ёган-Ах. Затем все четверо спешно покинули бурильную площадку. Куда они направились, я из-за укрытия рассмотреть не мог и остался на своем рабочем месте, так как вскоре должен был начаться спуск колонны после смены отработанного долота. Что касается ухода мастера, бурильщика и помбуров, то я подумал, что мастер отозвал их для какой-либо срочной производственной необходимости и они вот-вот вернутся. Я решил спуститься вниз и узнать, что случилось, и в это время застучали по трубе монтировкой. Это означало, что меня вызывают вниз. Спустившись, я увидел старшего дизелиста Пиницу, который послал меня в балок, а сам пошел глушить дизеля. Войдя в балок, я увидел, что на топчане лежит сотрудник милиции в форме младшего лейтенанта, а возле него находятся Крамаренко, Дьячин и Бычков. С одежды младшего лейтенанта ручьем стекала вода. Мастер Амиров в это время вызывал по рации город. Я стал помогать Крамаренке, Дьячину и Бычкову раздевать младшего лейтенанта. Он был не то чтобы в бессознании, но и не совсем в себе, так как неоднократно порывался вскочить с топчана, крича при этом: «Ольга! Ольга!», а иногда: «Федька, вернись, я тебе приказываю!» и еще отдавал какие-то команды, которых было не разобрать. Мы на его действия и команды не реагировали, а продолжали раздевать, как нам приказал мастер Амиров. Пальто, мундир и остальную одежду до пояса мы сняли легко, а сапоги набрякли и не поддавались. Кроме того, младший лейтенант от нас отбивался и не давал, чтобы его раздевали. Однако, повозившись, мы сняли и сапоги, а затем брюки и кальсоны. Раздев младшего лейтенанта, мы увидели, что колено у него перетянуто какой-то тряпкой. Сняв, с разрешения мастера Амирова, и тряпку, мы обратили внимание на то, что на колене младшего лейтенанта имеется большая опухоль синеватого цвета. Крамаренко высказал предположение, что, должно быть, милиционер разбил коленную чашечку. Я достал из аптечки чистый бинт, и мы снова перебинтовали ногу младшему лейтенанту. К этому времени мастер Амиров кончил переговоры с городом. Он сообщил нам, что за милиционером прилетит вертолет, и послал Крамаренко, Дьячина и Бычкова рубить сушняк для костров для обозначения посадочной площадки, так как ко времени прилета вертолета будет уже темно. Мне же он велел идти к старшему дизелисту Пинице и вместе с ним обеспечить, чтобы возле каждого места для костра стояли наготове банки или канистры с бензином, после чего Пинице заняться укладкой костров, а мне вернуться в балок для дальнейших указаний. Когда спустя минут двадцать, выполнив, что мне было поручено, я вернулся в балок, мастер растирал спиртом младшего лейтенанта. Увидев меня, он передал мне бутылку со спиртом, велев растирать дальше, а сам вышел проверить, как движется работа по подготовке ночной посадочной площадки. Младший лейтенант лежал спокойно, только что-то невнятно бормотал, а когда я стал растирать его, он совсем затих, вроде как заснул. Я растирал его до тех пор, пока не кончился спирт, а потом укрыл тремя полушубками. Сперва я хотел оставить его и идти помогать ребятам, но потом подумал, что милиционер в таком состоянии может соскочить и как есть, в чем мать родила, выбежать на улицу, где, чего доброго, сразу схватит воспаление легких. Я пододвинул к топчану электропечь, а сам сел в ногах младшего лейтенанта и стал ждать мастера. Последний отсутствовал минут тридцать, может, чуть больше. Когда он, наконец, вернулся, я собрался уходить, но он сказал, что ребята там сами управятся, так как вертолет придет не раньше, чем через полтора часа, и велел мне выжимать одежду младшего лейтенанта. Когда я поднял с кучи нижнее белье, мастер увидел, что поверх брюк лежит офицерский ремень с кобурой, и сказал, что пистолет надо вынуть и почистить, иначе он поржавеет, и у младшего лейтенанта будут неприятности. При этом мастер Амиров заметил, что он старый солдат и знает, что делать. Я хотел взять кобуру, но мастер сказал: «Погоди-ка, я сам». Он поднял ремень с кобурой, нахмурился и сказал: «Что за черт?» Затем открыл кобуру. Она была пуста. Только в кармашке на кобуре была запасная обойма. Мастер стал пристально смотреть на меня, и я растерялся, так как решил, что он заметил, что я выпил спирту. Мастер вдруг спросил: «Где пистолет?» Я еще больше растерялся от такого вопроса и ответил, не знаю. Мастер сказал: «А кто же знает?» Я опять ответил: «Не знаю». Мастер сказал: «Ты что же, хочешь сказать, что тут вообще пистолета не было?» Я ответил, что в кобуру даже не заглядывал. Мастер разозлился и заявил, что этот номер у меня не пройдет и чтобы я немедленно вернул пистолет. Я ответил, что не брал никакого пистолета. Мастер сказал, что он мне не верит. Я стал ему доказывать, что ни в чем не виноват, что мне нет никакого расчета снова лезть в тюрьму, так как я теперь получаю по четыреста рублей и решил жениться на хорошей женщине с ребенком, которая живет в поселке. Но мастер сказал, что горбатого, видно, могила выправит, и предложил мне вернуть пистолет и катиться на все четыре стороны. При этом он добавил, что еще делает мне одолжение, так как если я добровольно сдам пистолет, то он не будет заявлять в милицию, чтобы на бригаде не было пятна. Тогда я стал срывать с себя одежду и кричать: «На! Обыскивай! Не брал я пушку! Смотри!» Мастер усмехнулся и сказал, чтобы я свою уголовную истерику прекратил. Потом добавил, что если я не хочу по-хорошему, то и не надо, милиция приедет — все равно пистолет найдет. В это время вошел бурильщик Крамаренко и доложил, что все готово. Мастер Амиров коротко изложил ему суть дела и приказал охранять меня, не спуская глаз. Я сказал, что охранять меня не надо, так как отсюда бежать некуда, но мастер сказал, чтобы я его за идиота не принимал, и что если я порешил выбросить пистолет в воду, то этот номер мне не пройдет. После этого он сел на табурет и стал сокрушаться, что взял меня в бригаду на свою голову и что буровая теперь встала. Я сказал: «Как встала?», а он закричал: «А как же не встала? Колонну надо опускать, а верхового нету, и погода нелетная, этот рейс по санзаданию выполняют, и ждать придется неизвестно сколько». Я закричал: «Как же так?», потому что получалось, что из-за меня будет стоять вся бригада, притом не потому, что я виноват, а только из-за того, что в моей прошедшей биографии имели место неприглядные факты. Я стал просить, чтобы меня не отстраняли от работы. Крамаренко, как старший вахты, тоже стал уговаривать, чтобы меня не отстраняли, потому что обидно вставать, когда мы только что вошли в график, но мастер заявил, что решение его окончательно. Крамаренко попросил, чтобы меня допустили к работе под его ответственность. Мастер на это ответил: «А с тебя потом спрос маленький, когда он тебе свечу на голову сбросит. Спросят с меня!» Я сказал мастеру как можно спокойнее: «Самит Сагитович, поверьте, век мне свободы не видать, не брал я пистолета!» Но мастер вскочил с табурета, схватился за голову и стал говорить, что теперь все горит, план горит, передовое знамя горит, обязательство брали к партийной конференции — тоже горит, и ему, как коммунисту, позор на его седую голову. Тогда Крамаренко сказал мне, что, может, я брал пистолет, так лучше вернуть, и тогда, может, мастер допустит меня к работе. Тут я не выдержал и заревел, как лось, так как жизнь у меня налаживалась уже по-настоящему и я твердо решил забыть прошлое и не сворачивать с прямой дороги. В это время вошла коллекторша Рая Забирова с горячим бульоном для лейтенанта, увидела, что я реву, и сама заплакала в голос, так как подумала, что помер младший лейтенант и что, мол, поэтому я реву. Больше ничего добавить не могу, категорически заявляю, что пистолета я не брал.