Стоп! Было слово. Какое-то слово. Поехали обратно. Какое-то слово, которое зацепилось в мозгу. Только где?.. Вот оно! «Детское».
«Утром 9 марта около дома № 12 по Проточному переулку найдено стеганое одеяло детское, зеленого цвета».
«Одеяло детское зеленого цвета... Детское... Зеленого цвета. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Кварталы развалюх. Полуосвещенная набережная. Девятое марта. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Пятнадцать минут ходьбы от дома Антипиной. Восьмое марта. Вечер. Проточный переулок. Десять минут ходьбы от сестры. Зеленое одеяльце, «...запишите обязательно: ватное, шелком крытое, зелененькое...»
— Андрей Егорыч!
— Ау!
— Как позвонить в Бюро находок?
— Бэ четыре, две девятки, пятьдесят семь.
— Б 4-99-57?..
...— Да не торопите вы. Ищу в журнале... Нет, не востребовано ваше одеяльце. Запишите телефон склада.
— А когда склад... Черт, бросила трубку!
Великолепный, невозмутимый Андрей Егорович! Если бы ты знал! Ведь это доказательство, вещественное доказательство! Но спокойно. Спокойно, говорят тебе! Почему одеяльце брошено? Зачем?..
Проточный переулок. Набережная. Темень. Река. Река — проще всего. Кто опознает шестимесячного утопленника, даже если найдут? А одеяло... Ну конечно же! Одеяло — улика, оно кому-то хорошо известно, по одеялу еще докопаются. И к тому же оно жжет руки. После этого. Не догадалась, видно, что хозяйке вернуть — выгодней для самой же... Скорей сунуть его в темную подворотню и прочь, дальше... к сестре! А почему к сестре? Вот тут буксует. Зачем? Сестра. Сестра... Взаимная ненависть. Какие-то бабьи страсти. «Поздравила с Восьмым марта». Чего-то она недоговаривала тогда, Вера Ивановна Куравлева. Но чего? Стоп! В деле Антипиной есть изъятые при обыске письма. Они не читаны. Не понадобились. Были там, помнится, за подписью «Куравлева». Надо посмотреть.
— Андрей Егорыч, дайте на минуту ключ от следственной комнаты. Я сейчас вернусь к вам на огонек...
Так... Не очень обширная корреспонденция. Какие-то приятельницы слали открыточки с курорта:
«Я здесь не теряюсь, чего и тебе желаю».
Она не терялась, нет! Приятели запечатывали послания в конверты.
«С удовольствием вспоминаю приятно проведенный вечер. Сообщите, когда сможем встретиться». «Больше я с тобой никаких делов иметь не желаю, потому что ты паскуда».
Редкая проницательность. Ага, вот они, два письма от Куравлевой! Теперь внимание...
В первом даты нет. И почтовый штемпель затертый. Но похоже, что проставлен май прошлого года.
«Дорогая Тосенька! Командировка моя затягивается, вернусь только дней через десять — и тогда сразу к тебе. Припасай водочки-закусочки. Вспоминаю тебя часто и скучаю. Смотри там, без меня не развлекайся с другим, а то морду набью и брошу».
«Фу, я, кажется, не то читаю. Да нет же, вот подпись: «Куравлева». Что за галиматья?..»
«Целую во все места... Жди к 20-му... Остаюсь твой
И закорючка. Не «В. Куравлева», а «Д. Куравлев» и закорючка! Просто дурацкая закорючка, которую можно принять за «а», только имея вместо глаз пустые плошки! Да и как могла бы она подписываться Куравлевой в мае прошлого года, если всего полгода назад вышла замуж... за этого самого Куравлева? Значит, вот оно что! «Я любила, ты отбила». Вот они откуда, бабьи страсти. Ну и денек — открытие за открытием!
— Чайку соорудим?
— Сооружайте, Андрей Егорыч. Я сейчас.
Второе письмо покороче.
«Тося.
Я тебя уважаю, но ты должна меня понять, потому что человек не волен в своих чувствах. Знаю, ты давно Догадывалась, а теперь могу признаться открыто, потому что мы с Верой расписались, и скандалить тебе бесполезно. Но если ты беспокоишься, что девочка останется без отца...»
«Девочка останется без отца. Без отца... Значит, еще и это?! Ах, черт подери!»
«...то не беспокойся Я ее возьму с радостью, как только отнимешь от груди, и мы ее удочерим и оформим. Вера согласна. Тебе ребенок обуза. Уверен, что ты примешь мое предложение, когда спокойно обдумаешь.