Спеша использовать считанные минуты, на которые удалось опередить «Скорую», Стрепетов почти бежал к двум фигурам, угрюмо черневшим среди окрестной белизны. Перед его глазами множились и вырастали подробности: пирамида пустых ящиков у боковой стены палатки, отбитый уголок вывески, наискось перечеркнутый засовом щит, прикрывающий окошко, поднятый барашковый воротник широкоплечего, полы пальто, расходящиеся оттого, что нижняя пуговица была оторвана с мясом. Но круг зрения сужался, стягивался к центру, и вот остался только тот, согнувшийся, потухшая папироса у него во рту, металлические отсветы на сгибах кожаной куртки, уши пыжиковой шапки, обвисшие, как у больной собаки, странно вытянутая нога, руки над ней и красные пятна на свежевыпавшем снегу, казавшиеся темнее оттого, что они лежали в протаявших углублениях. Ибо то, что породило их, было теплое, и это теплое была кровь...
— Здравствуйте, — сказал Стрепетов.
Машинальное это словечко, внешне пригодное для всех видов человеческих встреч, произнеслось как-то неожиданно, само собой.
Он остановился шагах в двух от сидящего, потому что не мог просто так наступить на одно из пятен, что темнели на снегу. И потом не хотелось, чтобы человек, разговаривая с ним, закидывал голову.
Но тот и не поднял ее.
— Я ваша тетя, — отозвался он на стрепетовское «здравствуйте», сказал, почти не разжимая губ, между которыми лепилась забытая папироса.
Прозвучало даже не пренебрежительно, а скорее равнодушно, потому что он был слишком занят своим. Стрепетов только сейчас понял, что он делал: набирал пригоршни снега, осторожно прикладывал к ноге и глядел, как он быстро набухает и розовеет в ладонях.
Часто дыша, подоспел оперуполномоченный Опенкин.
— А стреляли-то не здесь, — сам себе доложил он, осматриваясь. — Где стреляли-то?
Никто не ответил. Сидевший отнял ладони от ноги, медленно согнул закоченевшие пальцы, снег сжался в ребристый розовый комок, он отбросил его в сторону и снова зачерпнул из сугроба.
— Там, — наконец сказал он, мотнув ушами шапки. — За углом.
Поняв, что больше ничего не услышит, Опенкин деловитой рысцой пустился за угол, свеся голову к кровавым следам, тянувшимся по тротуару. Он должен был «организовать охрану места происшествия», а в столь глухой час это означало просто стоять поблизости, чтобы какой-нибудь шальной прохожий не натоптал, где его не просят.
— Кто это вас? — спросил Стрепетов.
Руки сидевшего задержались на миг в своем движении.
— Не знаю.
— Вы не видели его, что ли?
— Видел.
— Совсем незнакомый человек?
— Угу.
— Из-за чего?
Еще один розовый комок пролетел и канул в пухлой белизне.
— У него спросите.
Стрепетов испытующе буравил взглядом меховую макушку.
— Была драка?
Пострадавший неосторожно двинулся и скрипнул зубами.
— Никакой драки не было, — сказал он. — Нечего выдумывать.
«Так не пойдет, — лихорадочно думал Стрепетов. — Так ничего не выйдет».
Он повернулся к другому.
— Вы были при этом? Расскажите, что произошло.
Тот стоял почти спиной, не спуская глаз с перекрестка, и равномерно постукивал ботинком о ботинок.
— Потом, — буркнул он. — Сейчас врача надо.
«О черт!.. Будто я не понимаю, что им нужен врач, а не следователь!»
— Что произошло до того, как он выстрелил? Не станет же человек стрелять с бухты-барахты, если он нормальный.
— Значит, этот — ненормальный, — огрызнулся стоявший.
— Слушай, — нетерпеливо сказал другой. — Он меня толкнул. Он шел навстречу и толкнул меня. Я его обложил, и тогда он выстрелил. Вот и все. Понял?
— Понял. И потом?
— Потом он убежал.
— В упор?
Стрепетова выводили из себя тягучие паузы.
— Пальнул-то? Нет, отошли шагов несколько...
— Как он выглядел?
— Не разглядывал.
«Гиблое дело. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю чего...»
Он снова воззвал к широкоплечему.
— Какой он был? Рост, возраст, одежда?
— Не обратил внимания.
«Только не раздражаться. Раздражаться некогда... Наверно, я что-то делаю не так».
— Не повезло вам, — сказал он. — Да еще в ночь на воскресенье. Мало нам было жуликов, теперь еще психи с пистолетами завелись.