Отец Александр, кстати, считал аскезой такие простые, казалось бы, вещи, как умение вовремя ложиться спать, организовывать свою жизнь так, чтобы в ней было место и труду, и отдыху, и молитве. (Сверхаскеза, рождая самолюбование и тщеславие, может быть, напротив, весьма опасна. От выполнения строгих постов люди часто только глубже увязают в себе.)
В еде батюшка был весьма сдержан, но в гостях ел всё, что ему предлагали, не привередничая. За столом мог выпить вина, но мог и не пить, ему это было безразлично.
Вообще в его жизни почти не было развлечений, но, когда он работал над книгами, часто ставил пластинки с любимыми музыкальными произведениями. Батюшка также любил кино и, поскольку времени выбраться в кинотеатр у него не было, довольствовался телевизионными программами. Он был сдержан, несмотря на тонкую внутреннюю эмоциональность. Его «затвор» был в его душе. Он являл собой образец подлинной христианской аскезы, которой должна учить сегодня Церковь.
Один святой XIX века писал, что человек может впустить в свою душу «мир» (суету), при этом отгородившись внешне от мира. А может быть–открыт миру, но в душе у него царит Бог. Отец Александр был именно таким человеком, в нём не было «двойного дна».
С переживания ужаса от фальши и лицемерия в Церкви начинается истинный христианин. Мне всегда казалось, что батюшке даже претила некоторая мистериальность особенно торжественных богослужений. Он был необыкновенно чуток к кеносису (самоуничижению) Господа в мире и потому не любил стилизованных изображений Христа в литературе и живописи. Так, ему не нравились евангельские сцены на полотнах Дюрера и Иванова. Зато он очень ценил правдивые изображения как бы униженного Христа у Поленова. Батюшка говорил: «Кеносис — это закопчённое стекло, которое стоит между нашими глазами и солнцем».
Неприглядные моменты богослужения — театральность, магичность — причиняли батюшке почти физическую боль. Как‑то он сказал: «Я прихожу в храм на великие страдания, но знаю, что не идти — нельзя». Действительно, когда он видел языческие безобразия, творящиеся в церкви, на его лице можно было заметить горечь. В его беседах и проповедях чувствуются и удивительное благоговение к храму, радость от богослужения, и страдание, вызванное атмосферой начётничества.
В конце 70–х годов отец Александр записал на магнитофон самодеятельные постановки по романам Кронина «Ключи Царства» и Грема Грина «Сила и слава» — произведениям, отмеченным пронзительным неприятием ханжеской елейности, клерикального лицемерия. Пленки с записями этих постановок потом расходились по многим московским квартирам.
В книге «На пороге Нового Завета» отец Александр оставил нам такие строки:
«Страшны были не сами уставы, а их тенденция вырождаться в самоцель. Есть зловещий “экуменизм зла”, делающий “фарисеев” всегда и всюду похожими друг на друга. Вспомним гневные речи Златоуста и Савонаролы, Данте и Максима Грека против архиереев и прелатов, и мы убедимся, что порода “фарисеев" сумела свить себе гнездо в самой Церкви».
А сколько он сам терпел от зависти и ненависти «фарисеев»!
«Популярность рутинёров понять нетрудно. Вопреки герою Достоевского, говорившего: “Широк человек сузил”, следует признать, что человек более склонен к узости, чем к широте. Ему подчас бывает легче соблюдать внешнюю “церковность”, чем проникнуться духом любви и свободы» [27].
Отсюда понятен интерес батюшки к подлинным событиям евангельских времён, стремление показать в своих книгах настоящего Христа, реального, живого, духовную встречу с Которым он считал самым главным из всего, что только может быть в жизни.
11
Хотя отец Александр жил очень скромно и просто, готовился к своему главному служению прикровенно, сила его личности была очевидна. Он был очень красив и мужественен, всегда казался выше своего небольшого роста. По нему было видно, что он осознает своё человеческое достоинство, освещённое присутствием Христа, и редко кто осмеливался его откровенно унижать. Простота и спокойствие, величие без намёка на важность, ясность ума — все это признаки истинного аристократизма. Его прирождённый здравый смысл (без суетной рассудительности) свидетельствовал об исключительном интеллектуальном здоровье, которое вполне сочеталось с великой верой.