Со временем государственное православие вытеснило евангельскую духовность «нестяжателей» (учеников святого Нила) Домостроем, внешней атрибутикой церковномонастырского богослужения и «преданием старцев». Тем самым была подведена мина под все будущее Церкви в России. Аксаков писал про последователей Иосифа Волоцкого: «Они жандармы и квартальные надзиратели, эти стражи нашего русского душеспасения, хранители догматов Русской Православной Церкви, блюстители и руководители русской совести» [5].
В XVII веке уже было такое развитие монастырей, что «их надо было закрыть, — говорил отец Александр, — потому что они превратились в феодалов, владевших сотнями душ крепостных, живших чужим трудом, и это происходило достаточно долго, так что Господь Бог не мог уже терпеть».
Позже «вместо духовного авторитета господствовал бюрократизм чиновников Святейшего Синода, санкционировавшего насилие в делах веры. И это засвидетельствовано уголовным уложением государства Российского, требующим лишения гражданских прав, ссылки и тюрьмы для каждого, кто отпадал от господствующей Церкви» [6]. Унижение христианства в царской России, по словам батюшки, дошло до того, что священники во время пугачёвского восстания поддерживали Пугачева. И в XIX веке, по свидетельству Н. Лескова, к простым священникам власть продолжала относиться также отвратительно. Немногочисленные таланты гибли в этих ужасных условиях.
Таким образом, истоки нехристианского отношения к личности уходят далеко в историю русского самодержавия, долгого закабаления народа при крепостном строе, в беспредел «дедовщины», творившейся в дореволюционных семинариях и духовных училищах.
Историю Церкви чаще всего рассматривают как историю борьбы с ересями. Но отец Александр предлагал иное видение: для него история Церкви — это история её святости, а история святости — это история евангелизации народов.
Ей всегда противостояли те деятели, которые пытались затормозить движение Слова Божия — сжигали переводы, арестовывали библеистов, разгоняли библейские общества. Нетерпимостью и узостью отличались также церковные чиновники, которые сопротивлялись появлению новых переводов Священного Писания.
Но именно Библия стала первой книгой в истории, переведённой на иностранный язык! Тем самым всеобщий характер Слова Божия был предопределён уже в III веке до нашей эры, когда во времена правления Птоломея II Филодельфа было решено осуществить перевод священных книг Библии на греческий язык.
Этот труд, совершенный в Александрии, сделал Слово Божие доступным всему миру. Уже не только иудеи Палестины, но и те, кто жил в рассеянии, могли прочитать Библию. С этого времени провозвестие Откровения окончательно стало явлением Вселенского порядка. Ибо максимализм этого Откровения не позволяет мириться с победой Божьей правды только в отдельной стране, в отдельной национальной Церкви. Бог хочет торжества правды во всемирном масштабе. И именно Библия открывает нам универсалистский пафос христианства.
Из‑за отсутствия русского перевода простые люди в России вообще не знали Евангелия, а аристократия могла читать его только на иностранных языках. Редкие священники, которые пытались хоть как‑то приспособить Слово Божие к жизни, к современности, рисковали быть отлучёнными от сана. А потребность в таком образовании была огромной. Недаром святитель Тихон Задонский ставил своей целью заново проповедовать Евангелие. Он убедился, что даже священники не знали Слово Божие и богослужение совершали, часто не понимая, что делают. Тем более миряне пребывали в страшном невежестве.
В одном из писем Владимир Соловьев писал: «Мы не можем думать без глубокой скорби о тех условиях, которые делают науку Ветхого и Нового Завета совершенно недоступною для русского читателя, поддерживая равнодушие, невежество и дилетантизм в этой важнейшей отрасли знания…» [7]. Великий философ считал, что вера должна явиться в обществе «во всеоружии, воспользоваться всеми умственными научными приобретениями культурного человечества» [8].
Однако приобщение образованных людей к Церкви началось в России слишком поздно. Первый обмен мнениями между просвещённой интеллигенцией и представителями Церкви состоялся лишь в самом начале XX века, в кружке, организованном семьёй Мережковских. Хотя основание диалогу и было положено, члены этого кружка не являлись, как правило, воцерковленными христианами и вели разговор с церковнослужителями как бы снаружи, оппонируя им (возможно, поэтому дискуссии завязли во второстепенном).
7
Владимир Соловьев цитирует одного из преемников Каткова на философской кафедре московского университета.