Это как раз тот эгоцентризм, та зацикленность на себе, та самость, которые отец искоренял в нас годами. Ан нет, жив курилка.
Единственно допустимая тональность воспоминаний — «Отец Александр в моей жизни». Помнить, кто он, сознавать счастье, которое было даровано нам на краткое время (и на всю оставшуюся жизнь). Помнить о своем недостоинстве.
21.04.91
Вся жизнь — самоотдача.
22.04.91
Говорить о том, что мы были вровень с ним, — все равно как если бы кто‑нибудь из апостолов сказал, что Христос действует под его влиянием.
28.04.91
О. Александр: глубоко продуманная, глубоко пережитая мысль. И мысль именно религиозная.
01.05.91
Я всё думаю: чего не хватает нашей Церкви? И вот к чему прихожу: почти всегда, почти везде — в ней нет Христа. Хотя поминают Его — бессчетно. Нет Христа — значит нет любви.
А в Новой Деревне Он был. Отец Александр явил Его нам. И всегда дух Христов витал в этом убогом храме.
Исторический грех РПЦ не изжит, не преодолен — он длится. Потому‑то болезнь духа за церковной оградой приняла такой затяжной, такой мучительный характер.
Отец Александр утверждал не только абсолютную ценность трансцендентной Истины, но и высочайшую ценность мира дольнего, из которого душа призвана унести в вечность всё лучшее. И, парадоксальным образом, это лучшее — проросшие в мире (проросшие в душе) семена Царства Божия. Этот мир соединяет в себе черты ада, чистилища и рая. Душа сама выбирает (вбирает) то, что ей более сродно.
Кенозис[7] отца Александра для меня несомненен. Вот пример преображения души и урок маловерным.
09.05.91
У него был такой опыт любви, которого не было ни у кого из нас.
10.05.91
Лицо пророка и мудреца. Вдохновение и величие. Воистину человек, отмеченный Богом.
12.05.91
О. Александр не хотел быть мучеником, но стал им, хотя и не по своей воле. Однако он и не воспротивился этому, не уклонился.
Полная самореализация — вопреки всему.
13.05.91
Необыкновенная «сгущенность» мысли при кажущейся простоте и прозрачности слов характерна не только для Библии (прежде всего для Евангелия), но и для всего, что писал и говорил отец Александр.
16.05.91
Однажды (это было в июле 1988 г.) он позвонил мне и спросил, хочу ли я пойти с ним на празднование 1000–летия крещения Руси. Разумеется, хочу. «Тогда берите с собой Машу (моя жена. — В. И.) и приезжайте». Где это будет? В Колонном зале. Выходить надо было сразу.
Мы встретились у входа. Там уже собралась небольшая толпа. Люди останавливались, пораженные обилием черных ряс. Внутри их было еще больше. Казалось, сюда съехалось все московское и подмосковное священство, все епископы и митрополиты.
Когда мы вошли в зал, он был почти заполнен. Мы сели сбоку, недалеко от сцены. Основной доклад был выдержан в осторожных, дипломатичных тонах — о зверствах режима по отношению к Церкви тогда еще не решались говорить открыто. Но здесь и до разрешенных пределов было далеко: ни слова критики в адрес государства, ни слова покаяния от лица Церкви. Я смотрел на сцену, потом в зал, узнавал некоторых священников в лицо. Они были со знаками отличия, с панагиями и наперсными крестами, иногда в сопровождении жен. Был и настоятель новодеревенской церкви о. Иоанн Клименко со своей пышнотелой матушкой.
Неожиданно я ощутил какое‑то беспокойство. Я оглянулся вокруг, потом взглянул на сцену. Сидевший за столом президиума импозантный и осанистый почитатель Иосифа Волоцкого смотрел на нас. Но как смотрел! Никогда в жизни я не видел взгляда, исполненного такой прочувствованной, такой сосредоточенной, такой испепеляющей ненависти. Он обладал как бы физической тяжестью. Разумеется, он предназначался не мне, а отцу Александру. Для него это, конечно, не было в новинку, но я содрогнулся. Это была ненависть Сальери к Моцарту.
Вельможный пан заметил, что его сигнал принят, но взгляда не отвел — по–прежнему холодно, давяще, мрачно он сверлил отца своими оловянными глазами. Это были антиподы, живое воплощение света и тьмы.
Я наклонился к отцу и сказал вполголоса: «Старик Державин нас заметил». Он кивнул.