В первые минуты немецкого обстрела половина батальона полегла убитыми и ранеными, а кто успел уцелеть и добежать и пытался преодолеть проволочные заграждения – остался висеть убитым на колючей проволоке. Все же часть оставшихся в живых, в том числе я, ворвались в немецкие окопы и в жестокой рукопашной схватке уничтожили немцев, заняли большой участок обороны.
Как только мы заняли немецкие окопы и подавили немецкие огневые точки, пошли армейские части, а нас, зэков, быстро собрали, отобрали оружие, обыскали и отвели в тыл под усиленной охраной. Вероятно, осталось в живых человек не более двухсот. Вели нас назад – обратил внимание – убитые заключенные лежали головой к немцам, отступать было нельзя, нас ждал пулеметный огонь заградительного отряда. Бой маршевого батальона, состоящего из тысячи зэков, бывших офицеров, был не что иное, как расстрел заключенных. Отдав приказ наступать (не было предварительно огневой обработки артиллерией и бомбовым ударом немецкой обороны), нас послали на верную смерть, мы считались не людьми, а отбросами.
Дней через десять вновь привезли зэков, бывших офицеров (командиров); нас, оставшихся от первого наступления, влили в новый «маршевый» батальон, перебросили на другой участок фронта, где мы пытались занять окопы немцев и подавить огневые точки, но потерпели неудачу, и почти все погибли, я был тяжело ранен, попал в госпиталь, провалялся месяцы на больничной койке, и, что самое для меня главное, мне сделали рентген ног и установили зажившие множественные переломы. Когда я рассказывал хирургам, как меня лечила бабушка Анна, – смеялись и не верили. Рентгеновский снимок ног в дальнейшем мне помог при проверке моей биографии в НКВД.
Вылечили, отправили в штрафной батальон, трижды бросали в бой, дважды остался цел, на третий раз получил пулевое и осколочное ранение, пролежал три с половиной месяца в госпитале, и направили просто в армию. Воевал как все, демобилизовался из армии лейтенантом в июле 1945 года, приехал в Москву к маме, где жил раньше, прописали не без труда, и стал искать работу. Приду, заполню анкету: в графах – был ли в плену, на вражеской территории, в заключении, в лагерях – пишу, что был. Посмотрят, когда вежливо, и иногда и грубо, дадут отказ. Устроился в промкооперацию счетоводом. Конечно, из армии и как только демобилизовался, писал письма Марфе Павловне, Марьюшке, Петру Сергеевичу и всей душой стремился к ним, но не мог сразу поехать.
Друг мой, с которым учились, работал на оборонном «ящике» под Москвой, начальником вычислительного математического отдела, пригласил к себе работать. Пришел в отдел кадров (заявка на меня там была) заполнил анкету, написал длинную автобиографию, долго и, представьте себе, участливо расспрашивали, сказали зайти через три месяца, решил, что «пустой номер», просто вежливо отказали и устроиться на работу не удастся, потом только узнал – друг мой несколько раз просил обо мне начальника предприятия. Прошел месяц, вызвали в военкомат, в комнату номер 13; пришел в справочный стол, спрашиваю, где тринадцатая. Посмотрел на меня капитан и как-то жалостливо показал, куда идти. Нашел дверь, постучал. «Войдите». Сидят двое военных в форме НКВД, пригласили сесть, достали две огромные по толщине папки и начали расспрашивать, где родился, учился, армия, часть, когда перебило ноги, и вижу рентгеновский снимок; где перешел фронт, лагеря, штурмовой батальон, штрафной, в общем, все рассказал, даже про бабушку Анну спрашивали и про семью Выропаевых. Спрашивали и на каждый мой ответ смотрели, видимо, документы в папках. Четыре часа допрашивали, иногда предлагали выйти из комнаты, думаю, что звонили по телефону.
Кончили допрос, и один из них сказал: «С документами все совпадает». Через месяц пришло письмо – явиться в отдел кадров, приняли на работу, где и работал до тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Без каких-либо неприятностей и трудностей, и в этом была огромная милость Господа ко мне, грешному.
Пока оформляли на работу, поехал под Смоленск, в «выселки», к Марьюшке, набрал продуктов в рюкзак и две сумки, мысль только одна: скорее встретиться. Добрался, «выселки» пострадали мало – из сорока дворов сгорело только восемь. Дом Марфы Павловны не пострадал, но обветшал и стал (так мне казалось) меньше. Дверь подперта палкой, хозяев нет дома. Разволновался, спросить некого, даже ребятишек на улице нет. Присел на поленья, волнуюсь, жду, время уже к вечеру. Смотрю, идут две женщины, бросился к ним и увидел Марфу Павловну; обнимаю, целую, плачем оба и первый вопрос, где Марьюшка? Где Петр Сергеевич?