Еще дважды, когда находился в лагерях, утром вызывали к вахте для расстрела, но после многочасового ожидания отправляли в барак или на работу. Пути Господни неисповедимы!
Второй раз меня вызвали 19 января 1943 г., в день Святого Богоявления – Крещения Господня, и в третий раз – 19 августа 1943 г. – в день Преображения Господня. Конечно, во всем было Господне произволение. Он отвел от меня смерть, и я сижу сейчас с вами; это чудо, дарованное мне, грешному!
Расстрелы в лагерях администрация называла «чисткой», и производились они почему-то часто накануне советских праздников. Со всех лагерных пунктов свозились к этим дням обреченные. Никому не зачитывали приговора, а вели к воротам, собирали группу заключенных, занесенных в список, и за воротами в оврагах расстреливали.
19 августа 1943 г., когда собрали у вахты заключенных и, как всегда, часа два мы уже стояли, вдруг один из обреченных засмеялся, вначале тихо, потом громче и громче. Смех был звонкий, радостный. Окружающие попытались его остановить, но безуспешно. Смех, нервный, заражающий, продолжался, засмеялись еще два-три человека. Я и другие молились. Вы знаете (обратился к нам о. Арсений), мне по-человечески стало страшно, охватила душевная боль за людей, которые через несколько минут умрут, а сейчас разрываются от смеха. Молился, осеняя себя и смеющихся крестным знамением, то же делали и другие. Слышал, что в группе были два епископа, которых я не знал, их привезли из дальних лагпунктов. Меня снова вызвали из расстрельной группы. Для чего трижды водили на расстрел и возвращали обратно в барак – не знаю. Запугать? Но режим лагеря был равноценен расстрелу.
Мне довелось быть свидетелем чудесных явлений и действий, совершаемых глубоко духовными людьми, прошедшими долгий путь молитвенного подвига, творения добра и высокого пастырского служения. Живя рядом с ними, получал от них благодать, учился молиться и пытался хотя бы в малой степени быть таким, какими были они.
Постоянно стоит передо мной небольшого роста старенький сельский иерей – о. Иларион, в монашестве Иоанн, с добрым лицом, живыми глазами, длинной белой бородой. Почти два года прожил я в северном селе Архангельской области. Село было большое, на горе стояла древняя деревянная церковь удивительной красоты, старого северного архитектурного благолепия, с одним куполом над церковью и вторым – над небольшой колокольней. Купола были покрыты осиновой щепой и, в зависимости от солнечного освещения, принимали то золотистый, то серовато-серебристый цвет. Церковь была старинной, но еще крепкой. Входя в нее, невольно поражался обилию икон, развешенных на стенах, слегка потемневших, но с ясно видимыми ликами святых. Всегда горело несколько лампад, было довольно темно, и, войдя, человек невольно погружался в молитвенное состояние отрешенности от окружающего мира, его суетности. Чистота в церкви была необычайная, свечи горели только восковые, из города свечей не привозили. Изготавливал их причетник, молодой человек, всегда прислуживавший в храме. Хор состоял из пяти–шести женщин, был строен и хорошо слажен. Прихожан по воскресеньям и праздничным дням приходило по пятьдесят–шестьдесят человек, и не только стариков и старух, но и молодых.
Служил о. Иларион точно по уставу, но служил как-то особенно, полностью овладевая вниманием молящихся, делая их участниками богослужения. Молитвы «Верую», «Отче наш», «Иже херувимы» прихожане пели в едином духовном порыве, с огромным восторгом. В воскресные и праздничные дни после неторопливой исповеди к причастной чаше подходили 12–15 прихожан. Для сельской церкви это было много. Церковного вина не было, и о. Иларион (крестьяне звали его «Ларион») приготавливал его из сока малины, клюквы и меда и все время сокрушался: «Господи! Ты сказал – от плода виноградного, а я что делаю? Простит ли мне это Господь?»
Первое время я не мог постичь, почему так внимательно и благочестиво слушают прихожане службу. Я сослужил в московских храмах с иереями большой внутренней духовности, но такое понимание и вхождение в богослужение видел редко. Однажды, захваченный служением о. Илариона, понял, постиг – он служил вместе с народом и как бы в народе, он не отделялся во время служения от прихожан, он был с ними и в них, поэтому особая благодать Господа осеняла и соединяла молящихся. Примерно шестьдесят лет после окончания Архангельской семинарии служил он ежедневно в этом храме Святой Троицы, говорил краткие проповеди нравственного содержания (хотя в те годы, когда я жил в селе, проповеди запрещали) – шестьдесят лет ежедневного безотказного общения с прихожанами. За советом, наставлением, примирением жители села и окрестных деревень шли к нему.