Уже не помню, но кто-то из присутствующих обратился к Даниилу Матвеевичу с просьбой рассказать о своей жизни и встрече с о. Арсением. Какое-то время Даниил Матвеевич отнекивался и, видимо, был недоволен просьбой, но, помолчав и собравшись с мыслями, начал говорить.
«Все рассказанное и есть мой путь к Богу. По профессии геолог, доктор наук, лауреат государственных премий за открытие ценных месторождений, изъездил всю Сибирь и Дальний Восток. Успешно работал в геологических партиях, сотрудники были хорошие, дружные, а в нашей работе это главное. Шел 1951 г., направили в нашу геопартию нового партийного организатора. Так себе мужичонка, не видный, лицом неприятный, заносчивый, грубый, в геологии не разбирается, но мнения о себе огромного, а свое значение в нашей геопартии ставил выше главного геолога района. Нас считал человеческим материалом, который он должен воспитывать, перевоспитывать и тому подобное. Кое-кто из нас возмутился: безграмотный человек учит. Высказались, в том числе и я. В начале рассказа упомянул о своих званиях лишь для того, чтобы вы поняли, в геологии понимаю, написал ряд крупных работ. Ну и высказался: «Ты безграмотная бездарность, ничего в нашей работе не понимаешь, а указания даешь мне, доктору наук, лауреату». Первого взяли Серегина, потом еще троих, меня арестовали в Якутии и привезли в Москву, на Лубянку.
О допросах, избиениях, пытках рассказывать не буду. Скажу, что на всех допросах был в наручниках, боялись следователи моих рук и моей силы. Три конвейерных допроса прошел, каждый по трое суток, шесть следователей допрашивали непрерывно. В карцерах разного типа много дней провел, но признания не подписал. Говорили – диверсант, шпион, продавал оптом и в розницу иностранным разведкам данные о разведанных месторождениях. Приговорили к смертной казни, расстрелу, лишили всех наград и званий, но потом направили умирать в лагерь особо строгого режима. Приговор о расстреле отменен не был, это означало, что при «чистке» лагеря я мог быть в любой момент расстрелян. То же было и с о. Арсением.
Воспитание получил в верующей семье, мать моя Арина (Ирина) Леонидовна верила глубоко и была большая молитвенница. В меня вложила веру в Бога. Но я размотал ее в своих странствованиях по Сибири и Дальнему Востоку, хотя малая вера жила во мне. Сидя в тюрьме, почти все молитвы вспомнил, а когда пытали, стисну зубы и «Отче наш» беспрерывно читаю. Что было странно и злило на Лубянке следователей – ни карцеры, ни пытки не меняли моего внешнего облика, все такой же здоровый, огромный, сильный.
Попал в «особый». Помню, пригнали этапом, мороз, мокрые, усталые вошли в барак. Уголовники бросились отбирать у пришедших вещи, что только можно. Молча отдают. Сунулись ко мне, говорю: «Не тронь!» – куда там, лезут. Ну, я троих изуродовал, кому зубы выбил, кому руку повредил. Пошли на меня с «заточками» (самодельные ножи, сделанные из напильников, ободов и прочего), но побил их всех. Уважением стал пользоваться, больше никто не лез, но дважды пытались убить топором на работах. Я на страже был, и кое-кто из них на всю жизнь инвалидом стал. Доноса на меня не было, лагерь особый, шпану в нем не держали, а у воров крупных свои законы о доносах и «чести». Хотя иногда и доносят, но «свои» за это убить могут.
Назначили меня на лесоповал в бригаду: лесоповальщики, обрубщики веток, хлыстовщики, погрузчики и другие. Меня бригадир поставил с о. Арсением валить (спиливать) деревья. Слово за слово, подружились с ним. Узнал, что священник, монах, интересные разговоры вели, и начал я о Боге задумываться, в душе у меня жила вера в Него, вложенная матерью.
Зимой, в декабре, бригада валила лес. От лагпункта до леса надо было пройти три километра по сугробам; дойдешь, измучаешься, мокрый от пота, хотя и мороз 20 градусов, охрана за тобой плетется злая-презлая. Для них костер разведешь и начинаешь лес валить. Дело это тонкое, ювелирное; в руках топор и двуручная пила, бензопил тогда у нас не было. Лес мачтовый, стройный, высокий, кора ствола красивая, бывало, пилишь – и самому жалко, живое оно.
Три, четыре сосны свалили, стали валить пятую. Подпилили, подрубили все как надо, определили, куда упадет, крикнули, чтобы отошли. Последний подпил и подруб сделали и ждем, когда упадет. Подул ветер, дерево стало падать не туда, куда рассчитывали, а на нас. Бросился в сторону и зацепился за старый пень, упал; вижу – придавит меня, а о. Арсений стоит, не бежит. Кричу: «Беги!» Мне-то уже конец. Знаете, как срубленное дерево падает? Сперва раздается треск хлыста (ствола), отрывающегося от остающегося пня, и в звуке этом слышатся отголоски плача. Потом, наклонившись, задевая ветки стоящих деревьев, ствол зловеще скрипит и, падая на землю, издает глубокий вздох, смешивающийся с треском ломающихся ветвей, переходящий в протяжный стон, – и затем комель (конец спила) прижимается к земле, раздавливая все, что попадает под него. Понял, погибаю. Комель сосны взвился над моей головой. Отец Арсений, перекрестившись, толкнул его руками в сторону. Ветки сосны еще ломались от падения, но комель лежал в двух метрах от меня. Я встал верующим человеком, увидевшим чудо, настоящее чудо [6]. Увидел Бога и без оглядки пошел за о. Арсением. И вспомнил до мельчайших подробностей то, чему учила мать. Так я обрел Бога.