Разговор о поэтах и их литературных взглядах и об отношении к Богу, вере, православию велся в течение двух вечеров. В конце второго вечера о. Арсений рассказал, что сам, будучи юношей, отдал невольную дань увлечению поэтами «серебряного века».
«Вы знаете, – говорил он, – увлечение этими поэтами было повальным, модным, почти все читающее общество знало их стихи, особенно Блока, его стихотворения произносились почти во всех домах. Куда ни придешь, слышались слова: «О доблестях, о подвигах, о славе…» или «Под насыпью во рву некошенном…», «Что же ты потупилась в смущении?»
Любили Игоря Северянина, Николая Гумилева и других, но я быстро осознал их внутреннюю духовную пустоту, не совпадавшую с моим миропониманием. Однако, некоторые стихотворения Гумилева я люблю, в основном из «Африканского цикла» – это «Носорог», «Жираф», «Ягуар», «Гиена» и даже «Озеро Чад». Значительными его стихотворениями являются «Андрей Рублев» и «Рабочий», в котором он как бы предсказывает свою смерть:
«Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву
* * *
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век». [20]
Николай Гумилев был православным и верующим человеком, об этом мне рассказывали люди, близко знавшие его. Конечно, вера его не была полностью церковной, он верил, как большинство интеллигентов того времени.
Отец Арсений обратился к Илье Сергеевичу: «Я Вас прервал и стал вспоминать Волошина, Вы, видимо, хотели еще что-то сказать?» Илья Сергеевич произнес: «Я взял на себя смелость подвергнуть критическому рассмотрению творчество многих поэтов и, возможно, кое-кто со мной будет не согласен, но так я воспринимаю их сейчас душой православного человека».
Было уже поздно, прочли молитву, батюшка всех нас благословил и ушел в свою комнату, мы стали расходиться. Несколько приезжих ночевали у Надежды Петровны. Я, Елизавета Александровна и Людмила Александровна вышли на улицу – оказывается, у них в Ростове были друзья, у которых они хотели переночевать одну ночь. Вызвался их проводить, вечер был теплый и тихий. Пока мы шли, узнал, что Елизавета Александровна и Людмила Александровна Дилигенская – двоюродные сестры и были сестрами одной когда-то большой московской общины, что их духовный отец давно расстрелян [21], и сейчас Господь привел их к старцу о. Арсению. Они считают это большим духовным счастьем, но, к сожалению, видятся с ним редко. Проводил их до дому, впоследствии встречал в Москве на квартирах, когда о. Арсения привозили в Москву.
Воспоминание двух вечерних бесед записал тогда же, в 1972 г., пока был в отпуске, запись была черновой, и только через несколько лет обработал ее. Стихотворение «Владимирская Богоматерь» переписал тогда же с рукописного оригинала, взятого у о. Арсения.
Владимирская Богоматерь
Не на троне – на Ее руке,
Левой ручкой обнимая шею, –
Взор во взор, щекой припав к щеке,
Неотступно требует… Немею –
Нет ни сил, ни слов на языке…
А Она в тревоге и в печали
Через зыбь грядущую глядит
В мировые рдеющие дали,
Где закат пожарами повит.
И такое скорбное волненье
В чистых девичьих чертах, что Лик
В пламени молитвы каждый миг
Как живой меняет выраженье.
Кто разверз озера этих глаз!
Не святой Лука-иконописец,
Как поведал древний летописец,
Не печерский темный богомаз:
В раскаленных горнах Византии,
В злые дни гонения икон
Лик Ее из огненной стихии
Был в земные краски воплощен.
Но из всех высоких откровений
Явленных искусством – он один
Уцелел в костре самосожжений
Посреди обломков и руин.
От мозаик, золота, надгробий,
От всего, чем тот кичился век, –
Ты ушла по водам синих рек
В Киев княжеских междуусобий.
И с тех пор в часы народных бед
Образ Твой, над Русью вознесенный,
В тьме веков указывал нам след
И в темнице – выход потаенный.
Ты напутствовала пред концом
Ратников в сверканьи литургии…
Страшная история России
Вся прошла перед Твоим лицом.
Не погром ли ведая Батыев,
Степь в огне и разоренье сел –
Ты, покинув обреченный Киев,
Унесла великокняжий стол?
И ушла с Андреем в Боголюбов,
В прель и глушь Владимирских лесов,
В тесный мир сухих сосновых срубов,
Под намет шатровых куполов.
И когда Хромец Железный предал
Окский край мечу и разорил,
Кто в Москву ему прохода не дал
И на Русь дороги заступил?
От лесов, пустынь и побережий
Все к Тебе за Русь молиться шли:
Стража богатырских порубежий…
Цепкие сбиратели земли…
Здесь в Успенском – в сердце стен Кремлевых,
Умилясь на нежный облик Твой,
Сколько глаз жестоких и суровых
Увлажнялось светлою слезой!
Простирались старцы и черницы,
Дымные сияли алтари,
Ниц лежали кроткие царицы,
Преклонялись хмурые цари…
Черной смертью и кровавой битвой
Девичья святилась пелена,
Что осьмивековою молитвой
Всей Руси в веках озарена.
Но слепой народ в годину гнева
Отдал сам ключи своих твердынь,
И ушла Предстательница-Дева
Из своих поруганных святынь.
А когда кумашные помосты
Подняли перед церквами крик, –
Из-под риз и набожной коросты
Ты явила подлинный свой Лик.
Светлый Лик Премудрости-Софии,
Заскорузлый в скаредной Москве,
А в грядущем – Лик самой России –
Вопреки наветам и молве.
Не дрожит от бронзового гуда
Древний Кремль, и не цветут цветы:
В мире нет слепительного чуда
Откровенья вечной Красоты!
Верный страж и ревностный блюститель
Матушки Владимирской, – тебе –
Два ключа: златой в Ее обитель,
Ржавый – к нашей горестной судьбе.