Однажды одному владыке К. и известному протоиерею из Нижнего Новгорода я рассказал, как я воспринимаю исповедь, и получил ответ: «Так горячо исповедь пришедшего воспринимать нельзя, Вы сгорите, душа Ваша не вместит чужих горестей». Я не согласился. Когда-то, возможно не один раз, я говорил, но повторюсь. Мне пришлось исповедовать сотни, а возможно и тысячи людей, и от каждого их них я взял частицу духовно светлого и хорошего, обогатившего меня, и потом я передавал ее другим страждущим и несчастным людям.
Когда я еще служил в храме, то были прихожане, приходившие в дни Великого поста и просившие по обычаю «отпустить им грехи». Приходили один раз в год, это был формальный обычай, и мои слова к исповедующимся падали в пустоту, не воспринимались, и я искренне расстраивался».
Отец Арсений устал и замолк, мы поднялись и хотели выйти. Люда подошла к нему и стала измерять кровяное давление, измерив, сказала: «90 на 60, низкое». Увидев, что мы встали, батюшка сказал: «Не уходите, я передохну немного и продолжу об исповедях заключенных уголовников в лагере».
«За долгие годы пребывания в «лагере смерти» – так мы, заключенные, называли лагеря особо строгого режима, куда посылали не отбывать наказание, а умирать, обязательно умирать, – я понял, что человек, находившийся там, не имел надежды ни на что, его ждала только смерть, поэтому определение добра и зла у большинства заключенных было совершенно иным, чем когда-то на воле. Отсюда и отношение друг к другу, к чужой и собственной жизни измерялось по-другому: жестоко, грубо, бескомпромиссно. Понятия о добре и зле переосмысливались в демоническом понимании: хорошо, когда другому плохо, и плохо, когда другому хорошо. В соответствии с этим соизмерялись твои действия и воспринимались чужие.
В этой обстановке лагерного ада, если человек приходил для покаяния, исповеди, то – отягченный таким грузом грехов, что иерей терялся, не знал, имеет ли духовное право простить совершенное. Времени для исправления своей жизни, ее изменения пришедший не имел. Завтра могут убить свои же уголовники, может пристрелить охрана, засыпать в забое порода, придавить спиливаемое дерево, – и он уйдет из земной жизни не раскаявшись, не примирившись с Богом, если я откажу ему в исповеди. Какой бы ни был он грешник, но пришел принести покаяние и получить прощение в меру своей совести. Стоя перед исповедующимся, слушая искреннюю исповедь, иногда ужасался услышанному, душа моя леденела, но слушал, внимал и, если осознавал его искренность, то отпускал грех. Но бывало, что, выслушав исповедь, просил заключенного подождать до следующего вечера и всю ночь молился, умоляя Господа дать силы отпустить грехи исповедующемуся. Случалось много раз, что на другой день или в ближайшие дни исповедующийся заключенный погибал, и в этом проявлялся Промысел Божий. Если я видел неискренность в раскаянии пришедшего, то говорил ему об этом и не совершал отпущение грехов. Было несколько заключенных, приходивших ко мне, которым отпустить грехи не мог, – я не видел искренности, и столь велики были злодеяния этих людей, что моя духовная совесть не позволяла этого сделать. Два или три раза меня даже пытались за это убить, что только подтверждало правильность принятого решения.
Ранее я прочел много хороших духовных книг об исповеди, написанных святыми отцами Церкви и современными авторами, и это вошло в мою душу и сознание непреложной истиной, я руководствовался этим при общении со своими духовными детьми, а также заимствовал опыт иереев, стоявших в духовном отношении намного выше меня и обогащенных долгим служением в Церкви. Вот они-то и подготовили меня к неожиданным встречам в лагере с людьми, обреченными на уничтожение, отягченными страшнейшими грехами: многократными убийствами, насилиями, грабежами, разбоями.
Сомнения одолевали меня в правильности совершенного, и в 1961 г. при встрече с владыкой Афанасием в Петушках подробно рассказал ему о своих переживаниях и спросил, правильно ли вел себя как иерей при исповедях уголовных заключенных, несших тягчайший груз преступлений на своей душе. И Владыка ответил, что и ему приходилось исповедовать таких людей, если он видел их искреннее раскаяние, но Сам Господь решит их участь, оценив меру искренности покаяния.
Вы помните, храм наш был невелик, входивших в него мгновенно охватывала благостность и умиротворенность, в Москве он не «гремел», как другие общины. Прихожане в основном были из интеллигенции, много молодежи от 18 до 30 лет, но и пожилых людей было достаточно, остальные были местные прихожане. Общее количество членов общины было 90–95, много народа приезжало из разных концов Москвы. Храм всегда был полон.