В жизни все является чудом, а самым главным – то, что Волею Господней человек живет на земле. Верьте в это!»
И я увидел, что вопрос мой расстроил о. Арсения.
Как-то я спросил о. Арсения: «Отец Арсений! Мы, духовные дети ваши, часто говорим о прозорливости духовных отцов и, нечего греха таить, о том, что и Вы обладаете этим даром, и…»
Отец Арсений резко прервал меня, сказав: «Не продолжайте! Вы плохо знаете, что такое прозорливость. Иерей, постоянно общающийся с людьми, выслушивающий их горести, тяжести жизненные, радости, невольно познает душу человеческую, а если он искренен в любви своей к духовным детям и глубоко внимателен к ним и памятлив, то есть все помнит о них, то невольно начинает видеть, подмечать и ощущать любое движение души верующего, которого он знает и с которым постоянно общается.
Возьмите мать малого ребенка, ведь она все видит и подмечает в его поступках и заранее предугадывает его мысли и действия, потому что это ее ребенок, которого она знает и любит. Так и иерей замечает все в пришедшем к нему человеке и часто безотчетно высказывает пришедшему то, что тот хотел сказать, но это не прозорливость, а духовная наблюдательность, которую имеют многие. Прозорливость – это Дар Божий, который дается избранным, таким, как о. Иоанн Кронштадтский, а не нам, грешным. Закончим этот разговор, он ни к чему».
Уезжал я всегда от о. Арсения спокойным, радостным, однако расставание с ним расстраивало меня. За несколько дней домик, улица, городок становились родными, а комната о. Арсения была обетованной обителью, но приходилось уезжать. Обнимая о. Арсения, получая прощальное благословение, прощаясь с ним, я что-то терял, но жил ожиданием новой встречи.
ДОЛГИЕ ГОДЫ
Вы просили меня прислать Вам воспоминания об о. Арсении. Я никогда не задумывался, что надо написать воспоминания о человеке, оказавшем на меня огромной влияние, потому что все его действия, поступки, его облик, высказанные им мысли живут, для меня в настоящем, а не в прошлом.
Прочтите! То, что я написал, – это рассказ о жизни трудной, убогой, изломанной, не имевшей вначале внутреннего содержания, но в конце жизни освещенной верой, которую мне принес о. Арсений.
…В камере внутренней тюрьмы мне зачитывали приговор. Жесткие официальные слова и фразы бьют меня, как острые камни… Диверсия, враждебная агитация, шпионаж в пользу иностранного государства; передал сведения, признан виновным по статье… Слова падают и падают, однотипно, буднично, и вдруг происходит взрыв… «Приговорен к расстрелу».
Приговор объявлен, а я стою. Кто приговорен к расстрелу? Я, Сергей Николаевич Денисов?
Откуда-то издалека опять приходит жесткий голос: «Распишитесь», – и передо мною появляется бумага, я тупо смотрю, отталкиваю ее и кричу: «Это ложь, ложь, неправда!! »
Трое вошедших спокойно стоят, они привыкли к этим крикам. Один из них нарочито громко говорит: «Можно не расписываться, приговор объявлен в законном порядке. Приведут в исполнение в течение десяти дней, на это время улучшат питание».
Я сажусь на койку, они уходят.
Мне двадцать пять лет –1913 года рождения, сейчас 1938 год. Я комсомолец, секретарь обкома комсомола. Я люблю Родину, партию, работу. Я делал все, как требовала партия, Сталин. Я знал, что врагов народа стало особенно много с 1934—35 гг., когда убили Кирова. Я сам всюду выступал, требуя их смерти.
Но причем тут я? Я всегда шел с партией. Почему меня били, требовали признания, а я доказывал следователю, что он ошибается? Потом я понял, что он враг и пробрался в органы. Я требую прокурора, пишу в ЦК, Сталину, но следователь смеется, показывает мне мои письма и еще больше бьет меня.
На очной ставке Яшка Файнберг – второй секретарь обкома комсомола, мой лучший друг, – показал, что я хотел убить Сталина и вовлекал его, Яшку, в свою группу. Вид у Яшки смущенный, и, когда я кричу: «Ты врешь, негодяй!» – у него делается испуганный вид, но он упрямо твердит: «Ты меня вовлекал, вовлекал», – и с опаской глядит на следователя. Приводят других свидетелей, и они тоже говорят, что я враг.
Проходит день, два, десять, кормят меня так же плохо, как и раньше. Каждый раз, как дверь камеры открывается и входит надзиратель, я жду, что меня поведут на расстрел.
На 12-й день входит надзиратель и бросает слова: «Быстро, с вещами!» «С какими вещами, у меня их нет», – думаю я. Я собираюсь на расстрел, но сейчас мне уже почему-то безразлично.