Не могли же они не знать, что вне комсомола не оставался почти никто, а в профсоюз при поступлении на работу нас зачисляли автоматически! Но и к так называемым коммунистам следовало относиться с пониманием. Многие из тех, кому удалось живыми пройти войну, вернулись домой членами партии, потому что их туда загнали, да и некоторые сферы деятельности требовали партбилета. Нас с Никой, к счастью, биографические формальности не беспокоили: мы ничем не выделялись из массы уезжавших из страны развитого и зрелого социализма, а Женя по молодости лет не успел даже вступить и в октябрята и не носил значка с кудрявым Володей Ульяновым. Кое-кто просился в Канаду, Австралию и Новую Зеландию. Таких держали в Риме значительно дольше.
Разрыв с прошлым, туманное будущее, переезд с маленьким ребенком – нелегкие испытания, но мы родились под счастливой звездой. Наша эмиграция была организована вполне сносно, и, если не считать издевательств в ОВИРе и на таможне, те, кого режим выпустил из своих когтей, принудив заплатить за отказ от гражданства и выдав визу со штампом «вне подданства», то есть в последний раз обозвав безродными космополитами, были встречены ХИАСом и Джойнтом (неевреями занимался Толстовский фонд). Кормили и перевозили нас в долг, едва ли всеми и полностью впоследствии оплаченный. Мы могли кое-что взять с собой и отправить багажом. Я, например, отослал бандеролями словари и прочую литературу по специальности, а еще множество русских книг, взрослых и детских, воображая, что в Америке их будет не достать (в чем ошибся).
Мы все-таки уезжали, а не спасались бегством, не лежали вповалку в телячьих вагонах под бомбами и не переходили за взятку границу с негодяем-проводником. Но жутко вспомнить, что, когда стюардесса «Аэрофлота» объявила пассажирам (сплошь эмигрантам): «Мы пересекли воздушную границу СССР», – весь самолет зааплодировал. До чего нужно было довести людей, чтобы они так расставались со страной, в которой родились и провели всю жизнь!
Это потом многие из них стали писать о ностальгии, рябине, березках и прочем, смотреть русское телевидение, участвовать в съездах соотечественников, ходить на приемы в российское посольство с икрой, блинами и иконами и ругать Запад и особенно американцев за бездуховность. А тогда мы радовались открывшейся свободе и меньше всего предполагали, что переживем советскую власть. В отличие от взрослых почти все наши дети адаптировались на новой земле с устрашающей быстротой. Повторю: почти все. Нигде нет правил без исключений. На границе один таможенник пожелал нам счастливого пути, а другой воскликнул: «Куда же вы забираете такого малыша!» Вот и в Америке кто-то из этих малышей попал в тюрьму, сел на иглу, разбился с пьяных глаз, наехав на фонарный столб, или стал жертвой вооруженного бандита. Как кому повезло.
Мне повезло сказочно. Я сразу получил временное место профессора в Миннесотском университете (Миннесота – штат на севере; в нем частично происходит действие «Песни о Гайавате»), через год превратившееся в постоянное. Там я и остался навсегда. Денег поначалу с трудом хватало на самое насущное, но наши потребности были скромными, и мы никогда не знали нужды. Ника быстро освоилась с новой жизнью. Это случилось потому, что университетское окружение заменило нам эмигрантское гетто.
Эта повесть не о взрослых, но нельзя обойтись без моста между двумя ее частями, моста, по которому прошли мы с Никой. Мы попали в Вену 8 мая и добрались до Нью-Йорка 27 августа 1975 года. Большую часть этого времени я провел с Женей, хотя отвлечений было много. И в Вене, и в Риме я наведывался в университеты, а в Риме еще ездил на рынок за продуктами. Вторую половину дня занимали частные уроки.
Английским из господ эмигрантов, как к нам обращались в ХИАСе, всерьез не владел почти никто, а многие и вовсе не владели. Некоторые проходили, но не прошли немецкий; другие ничему не научились ни в школе, ни в институте. Не было в советское время более бессмысленного предмета, чем иностранный язык. Один юрист сказал мне не без апломба: «Я нулевик». Он не знал по-английски ни слова, но заявил, что времени до отъезда в Америку мало и ни произношением, ни грамматикой он заниматься не намерен: ему нужна разговорная речь. Мои вежливые попытки растолковать ему, что без звуков и форм разговаривать затруднительно, отзыва не нашли, и он обратился за помощью к кому-то другому. (Уже в Америке я не раз отвечал на вопросы типа: «Как правильнее будет по-английски „тридцать“: „сёрти“ или „тори“?».) Популярностью пользовался взгляд, что спасет «погружение в среду иностранного языка»: вокруг все говорят по-английски, и они заговорят. Этих я безуспешно уверял, что они путают язык с венерическими болезнями (вот их можно подхватить в два счета) и что феноменальные успехи при «погружении» делают лишь маленькие дети. В Америке я не раз убеждался в правильности обеих частей моей теории, хотя есть люди, которые действительно без большого труда перенимают ту самую вожделенную разговорную речь с ее мгновенно прилипающими убогими штампами и легко изъясняются, перепрыгивая через фонетику и грамматику. «Английский язык такой примитивный», – сказала Нике ее старая знакомая, женщина под сорок.