Насморк под австрийским солнцем прошел, а итальянская жара высушит и иссушит кого угодно. В Италии о немецко-австрийской чопорности никто отродясь не слыхивал (как эти страны могли оказаться союзниками?!), и от скученного быта и неистребимой грязи у Жени испортился живот. Вопреки предсказаниям ленинградских знакомых ни голубой Дунай, ни римские каникулы не наполнили нас весельем. А были семьи с грудными детьми и женщинами на сносях. Завязывались романы, и рушились связи: приезжали вместе, а уезжали врозь. Наши треволнения были ничтожными.
В отличие от многих, я несентиментален, и воспоминания не имеют надо мной власти. Вернувшись спустя много лет «по служебной надобности» на несколько дней в Ленинград (к тому времени Петербург), я не пошел смотреть на дом, в котором прожил три десятилетия (там он, за длинную трамвайную остановку от дворца Кшесинской, конечно, и стоит: куда ему деться? Разве что парадная заперта и нашу коммунальную квартиру кто-то приватизировал), но в Риме, где я один и с Никой бывал впоследствии не раз, мы случайно наткнулись на места, давшие нам когда-то временный приют, и Ника узнала улицу и соседний рынок. Того пансиона больше нет, о чем, я полагаю, никто особенно не пожалел. Назывался он почему-то «Кипр», но все же такое название понятнее, чем, например, «Байрон» (отель «Байрон» есть почти в каждом большом итальянском городе).
Женя знал, что уезжает, и охотно показывал все страны на карте. Необратимость отъезда он тоже в какой-то мере осознал и ни разу не звал оставшихся. Мы часто говорили с ним о Ленинграде и убедились, что в памяти у него сохранился только дедушка (тарелочки, мисочки, кружечки), хотя к слову он вспоминал разных людей, лишь на мгновение промелькнувших в его жизни: родственников, подаривших большую красную машину; нашу знакомую, оценившую его географические познания, и даже доктора Аллу Александровну.
В тот период его мозг представлял собой нечто вроде композиции Кандинского с хаотически нанесенными пятнами разной яркости. Он иногда говорил, что пора поехать на дачу, и даже принимал какие-то места за дачные, хотя сходства не было ни малейшего. (А дочь наших приятелей, прожив недолго в Израиле, упорно просила мать позвонить бабушке и рвалась «уехать с этой дачи»: море, песок – естественно, дача.) Увидев фотографию, где накануне отъезда он сидит между Никиными родителями, Женя долго не расставался с ней и все повторял, что хочет, чтобы пришел настоящий дедушка. Дедушка еще появится в его жизни, но, как лермонтовские персонажи, в мире ином друг друга они не узнают.
Женина красота привлекала к нему многих, а его двуязычие, которого я стыдился на улицах Ленинграда, не всегда позорило нас «на чужбине». К выходцам из Союза везде относились с брезгливым раздражением, но так как невозможно вообразить, чтобы человек говорил со своим трехлетним сыном не на родном языке, то нас повсеместно принимали либо за англичан, либо (скорее) за американцев и очень жаловали. Мой английский не интересовал никого, а когда на этом языке произносил длинные речи крошечный ребенок, все умилялись. Умилялись и сотрудники ХИАСа, отчего не проистекли нам никакие блага. Другое дело – трамвай. В римском транспорте, как правило, не уступают места ни беременной женщине, ни калеке, ни скрюченной старушке. Но вот в трамвай входит Женя, затравленно озирается и кричит: «Я хочу сесть». Я начинаю ему объяснять, что мест нет и ничего не случится, если он постоит: не маленький. Однако английская тирада производит впечатление. Народ прислушивается, и кто-то неохотно встает. Мы благодарим и смущенно садимся: не отказываться же от своего счастья, тем более что ехать далеко.
3. Женя и дети
Самым заметным событием в Жениной заграничной жизни были регулярные контакты с детьми, прежде всего с Петей, который, хотя и родился на два месяца раньше Жени, чуть уступал ему в росте и весе. Однако этот ясельно-детсадовский ребенок оставался с кем угодно, был общителен и умел за себя постоять, а Женя знал одно развлечение – дергать всех за волосы. Нас с Никой он совершенно замучил. Шлепки, порой довольно чувствительные, не производили впечатления и неизменно сопровождались ритуализированным диалогом:
– Папа, ты меня бьешь?
– Нет.
– Ты меня шлепаешь?
– Нет.
– Ты просто хлопнул меня?
– Да.
Выстроив по убывающей линии этот синонимический ряд и удовлетворившись результатом, он выискивал новую жертву. На почте он дернул какого-то мальчугана лет пяти-шести, но тот прекрасно оттаскал его за кудри – еле отцепили.