Когда я их открыл, отца Иоанна уже не было в храме и самый храм теперь обезлюдел. Только в углу перед «сорокоустом» молилась на коленях какая-то богобоязненная старушка да старик-сторож сумрачно подметал пол, на котором валялись обрывки веревок, дамские нитяные перчатки, клочок вязаной косынки и другие следы недавнего урагана.
Мои глаза встретились с сочувственным взглядом старика.
– Господи, что же это такое?! Неужто же это у вас так всегда?
Сторож сокрушенно вздохнул.
– Эх, милый барин, ежели бы так всегда... А то вот онамеднясь, под Успенье, нашло народу – так как есть сшибли с ног батюшку.
– То есть как это «сшибли»?
– А так, сронили вовсе наземь и пошли по нем, как по мураве.
– Ну, а он что?
– Известно, агнец Божий, – встал, перекрестился и хоть бы словечко.
Старик только рукою махнул и стал подметать.
Признаюсь, я вышел совершенно подавленный всем случившимся. Но на улице я уже не застал отца Иоанна, что ясно показывало, что он на сегодня благополучно выбрался к себе домой. Народ спокойно расходился по разным направлениям, и только у подъезда шумела кучка нищих, очевидно, делившая «батюшкину лепту». Тут же поджидала меня и Феодосия Минаевна с узелочком в руках и явной тревогой в лице.
Она предуведомила меня, что надо скорее спешить домой, потому что батюшка наверное будут сегодня объезжать «убежища», и что надо быть каждую минуту наготове, потому что никто не знает определенно, к кому он заедет раньше.
Мы отправились беглым маршем домой. Дорогой я поведал моей страннице рассказ сторожа о печальном случае с отцом Иоанном. Феодосия Минаевна сейчас же слезливо замигала глазами и стала причитать:
– Ах, уж не говори, отец мой!.. Страстотерпец, как есть страстотерпец! Да вот, не далее как позавчера, приезжала к Матрене Марковне кума из Тамбова, так что она рассказывала про батюшкины проводы на вокзале – просто ужасу подобно! Народ то есть до того, говорит, стеснился, что чуть всю батюшкину ряску на клочки не порвал. Уж жандармы за него вступились: народ оттеснили, взяли его в охапку и вот этак, как ребеночка, на ручках в вагон занесли!
– Феодосия Минаевна, да когда же, наконец, после этого отец Иоанн отдыхает?
На мой вопрос она даже присела.
– Ну уж, милый, это только одному Богу ведомо. То есть до чего народ не дает ему передохнуть – просто уму непостижимо...
Есть вот, к примеру, у батюшки при церковном доме такой махонький садик – так веришь ли, родной, в этом самом садике ему за весь год всего-навсего один часочек погулять пришлось! Ездил он это нонешнее лето к себе на родину, в Суру, а вернулся ночью и совсем даже неожиданно ни для кого. Встал это он, значит, ранешенько и прохаживается со своими мыслями по садику... так, почитай с часок прохаживался, пока его прохожая молочница не завидела... Ну уж как его одна баба засвидетельствовала, понятно уж, пришел всему конец!.. Значит, конец батюшкину спокою... Потому сейчас все узнали, что батюшка приехал, и к крыльцу стало набираться с целого Кронштадта. И опять, значит, началась батюшкина страда. Так вот ровнешенько только один часочек и прохладился на свободе! – заключила Феодосия Минаевна уже вся в слезах.
Мы подходили к воротам нашего дома, где тоже набралось немало всякого люда, находившегося в явном ожидании приезда батюшки... Сознаюсь, я вошел к себе глубоко взволнованным всем виденным, слышанным и пережитым. Волнение усиливалось при мысли, что через какие-нибудь двадцать минут мне придется увидеть совсем близко этого необыкновенного человека – я не мог не предчувствовать, что приближалась высокая и знаменательная минута в моей жизни.
Монастырек Матрены Марковны, в ожидании приезда о.Иоанна, принял совсем праздничный вид. Все комнаты были вымыты, вычищены и прибраны на удивление. Буквально вокруг все сияло: сияли оклады икон, сияла своей белизной скатерть молебного столика, сияли медные ручки у дверей, даже стоявший на моем окне погнутый оловянный подсвечник сиял на солнце, как именинник. Но самое главное сияние было, разумеется, на лицах паломников и паломниц, собравшихся воедино в соседней с моей каморкой просторной горнице.