- Не мой, - выдавил Лемос. Его голос был исполнен такой муки, что Коррогли на мгновение поверил ему.
- Тем не менее, - продолжал адвокат, - если я изберу тот способ защиты, какой предлагаете вы, вам может грозить куда более суровый приговор. Не исключено, что высшая мера. Ваши утверждения могут навести судью на мысль, что преступление было преднамеренным. Тогда он, наставляя присяжных, отвергнет любые смягчающие обстоятельства и откажется признать в случившемся убийство в состоянии аффекта.
Лемос удрученно фыркнул.
- Вам смешно? - удивился Коррогли.
- По-моему, вы мыслите упрощенно. Разве преднамеренность и страсть несовместимы?
Коррогли отодвинулся от стола, сложил руки на груди и уставился на светящийся шар под потолком.
- В чем-то вы правы, - признал он. - Не все преступления на почве страсти рассматриваются как поступки, обусловленные обстоятельствами. Ведь существуют такие вещи, как навязчивые идеи, как неодолимые влечения. Но я хочу, чтобы вы поняли: судья, стремясь не создавать прецедент, может нарочно не заметить фактов, которые облегчили бы вашу участь.
Лемос снова впал в задумчивость.
- Ну? - поторопил его Коррогли. - Я не могу решать за вас, я могу только советовать.
- Значит, вы советуете мне солгать? - спросил Лемос.
- С чего вы взяли?
- Вы убеждаете меня, что правда - это риск.
- Я лишь подсказываю вам, как обойти ямы.
- Между советом и подсказкой расстояние небольшое.
- Между виной и невинностью - тоже. - Коррогли подумал, что сумел-таки расшевелить Лемоса, но тот по-прежнему тупо глядел прямо перед собой. Ладно. - Он поднял с пола свою сумку. - Итак, вы настаиваете на том, чтобы я избрал предложенный вами способ защиты?
- Мириэль, - пробормотал Лемос. - Попросите ее прийти.
- Хорошо.
- Сегодня... Попросите ее сегодня.
- Я все равно рассчитывал повидаться с ней, так что передам вашу просьбу при встрече. Однако, если верить полиции, она вряд ли откликнется. Похоже, она почти обезумела.
Лемос буркнул себе под нос что-то неразборчивое, а когда Коррогли попросил повторить, ответил:
- Ничего.
- Чем я еще могу вам помочь?
Лемос покачал головой.
- Тогда до завтра. - Коррогли хотел было подбодрить Лемоса, но, то ли потому, что резчик был совершенно поглощен своим горем, то ли оттого, что сам продолжал испытывать некоторое беспокойство, передумал.
Лавка Лемоса находилась в квартале Алминтра, неподалеку от берега моря, в той части города, которую понемногу захватывали бедность и разложение. Бесчисленные лавочки ютились в нижних этажах старинных домов с островерхими крышами, между которыми виднелись и жилища богатых людей: величественные особняки с просторными верандами и золочеными крышами среди пальм Эйлерз-Пойнта. Море за мысом было яшмового оттенка, слегка разбавленного белизной прибоя, оно словно позаимствовало у роскошных построек их величие и изысканность, но те валы, что накатывались на прибрежную полосу Алминтры, несли с собой всякий сор - водоросли, плавник, дохлую рыбу. Должно быть, подумалось Коррогли, обитателям квартала, который не так давно считался весьма приличным, тяжело переходить от созерцания соседнего великолепия к собственной грязи, нищете и убогости. На улицах тут и там громоздились кучи отбросов, в которых рылись крысы, вдоль кромки воды шныряли крабы. Может статься, мелькнула у адвоката шальная мысль, вина за убийство частично ложится на квартал, вернее, на его дух, ибо, хотя корыстного мотива в преступлении Лемоса пока не обнаруживалось, такой мотив вполне мог отыскаться. Коррогли не верил Лемосу, однако отдавал должное его хитроумию. Рассказ резчика отличался известной убедительностью, он ловко играл на суевериях горожан, выставляя на первый план загадочное, непостижимое влияние Гриауля. Да, присяжным предстоит поломать головы. Впрочем, решил Коррогли, и ему самому тоже. От таких дел, как это, не отказываются; материалы следствия изумительно подходили для игры в правосудие, для того трюкачества, которое и превращает правосудие в игру, так что у него, Эдама Коррогли, есть возможность одним-единственным усилием сделать себе имя. Его неспособность поверить сейчас Лемосу проистекает, быть может, из глубоко упрятанной надежды на то, что резчик все же говорит правду, что им удастся-таки установить прецедент; он чувствовал, что ему требуется теперь что-нибудь этакое, что нарушило бы однообразное течение жизни, возродило прежние упования и восторги, уняло сомнения в собственной значимости. Он занимался адвокатской практикой вот уже девять лет, приступил к ней сразу, как получил диплом, и добился определенных успехов - во всяком случае, для сына бедных крестьян это было неплохо; хотя были, конечно, и другие адвокаты, те, с кем он постеснялся бы себя равнять, адвокаты, которые достигли значительно большего. Со временем Коррогли усвоил то, что должен был осознать с самого начала: правосудие подчиняется неписаным законам, учитывающим общественное положение и кровное родство. В свои тридцать три года он все еще оставался в какой-то мере идеалистом - идеалистом, чьи идеалы рушились, но восхищение перед юридической игрой сохранялось. В итоге он пришел к опасному цинизму, который образовывал в душе Коррогли горючую смесь из старых надежд и новых, полуосознанных влечений. Эта смесь так и норовила воспламениться, заставляла его бросаться из крайности в крайность, пренебрегать порой обращенными к нему ожиданиями и принципами. "Я, - подумалось Коррогли, - во многом схож сейчас с кварталом Алминтра: пролетарская среда, былые надежды на светлое будущее, а теперь постепенное отупение и разрушение".
Резчик проживал на втором этаже одного из старинных домов, как раз над своей лавкой; именно там и состоялся первый разговор Коррогли с Мириэль. Дочь Лемоса оказалась стройной девушкой лет двадцати с небольшим: длинные черные волосы, карие глаза, овальной формы личико, прелесть которого несколько смазывал уже появившийся отпечаток низменных страстей. Она была одета в черное платье с кружевным воротником, однако ее манеры ничуть не соответствовали ни подчеркнутой скромности наряда, ни горю, которому она якобы предавалась. Хотя личико вроде опухло от слез и глаза покраснели, Мириэль тем не менее кокетливо раскинулась на диване и курила изогнутую зеленую сигару. Подол платья уполз вверх настолько, что обнажились бедра и тень между ними. Коррогли подумалось, что она, по всей видимости, открыла для себя в горе не испытанную до сего дня разновидность порока и теперь предается ей, забыв обо всем на свете. "Мы гордимся своим сокровищем, произнес он про себя, - мы так им гордимся, что выставляем на всеобщее обозрение".
Впрочем, несмотря на повадки уличной девки, Мириэль Лемос была весьма привлекательна, и холостяк Коррогли внезапно ощутил, что его тянет к ней.
Воздух был насыщен ароматами кухни, в парадной комнате царил привычный для глаз одинокого человека беспорядок: грязные тарелки, груды одежды и книг, наваленных где попало. Мебель явно знавала лучшие дни - сиденья стульев лоснились от долгой службы, поверхность стола испещряли царапины, диван заметно просел. Пол покрывал потертый коричневый ковер с блекло-голубым узором. На столе стояли заключенные в рамки рисунки, один из них изображал женщину, которая сильно напоминала Мириэль, но держала на руках ребенка. По-зимнему тусклый солнечный свет отражался от стекла и придавал рисунку некую таинственность. На стене висели картины, самая крупная из которых изображала Гриауля, причем из-за травы и деревьев виднелись лишь часть крыла и массивная голова дракона, огромная, будто холм. Судя по надписи в углу картины, она принадлежала кисти Уильяма Т.Лемоса. Коррогли скинул со стула грязное тряпье и уселся лицом к Мириэль.
- Значит, вы адвокат моего папаши? - спросила она, выпуская изо рта струйку белесого дыма. - Вид у вас не слишком внушительный.