Злобин Володя
Отец лжи
Как, уже утро?
Зима, темно... по окну не распознать время. Может, ночь? Не хочется включать телефон. На него опять что-нибудь накидали. Нет, ещё рано. Ещё можно поспать. Главное не вслушиваться, как в снегу забуксовала машина. И это не чьи-то шаги, – это ветка сцепилась с трубой.
Неужели утро?
Сейчас войдёт мать, зажжёт свет, скажет: "Вставай, опоздаешь!" – а ведь уже два месяца вставалось до её прихода. Оглянешься во сне, вздрогнешь и откроешь глаза...
– Вставай, опоздаешь! – в комнате только её рука.
Дальше – ванная, из которой выгонят криком: "Опять засел!? Завтрак на столе!". Засел... будто дело в кишечнике. Проснувшийся телефон трясётся. Под шум воды нужно смыть все сообщения. Однажды от мокрых пальцев телефон закоротит, он заест и сломается, оставив сердце в блаженном неведении. Тогда исчезнет утреннее оцепенение в согбенной позе, а следом надоевший кухонный расспрос:
– Почему лицо красное? Давление? Опять полночи в телефоне просидел!?
Приходится отнекиваться, пожимать плечами, врать:
– Да всё нормально.
– Раз нормально – ешь давай. Чтобы всё съел!
Молоко, хлопья, два бутерброда с сыром. Второй часто остаётся недоеденным, и его отправляет в рот отец, просыпающийся с утробным мужским клокотанием. Сначала он долго лежит, отхаркиваясь, а потом выходит из комнаты нараспашку, сразу весь – усатый, розовый, вместо ванной подсаживающийся к столу и мнущий булки сонным, нераскрывшимся лицом. Крошки со сна, крошки от хлеба – всё падает на живот, а потом теряется в безразмерных трусах, смело натянутых до пупка. В такие моменты наступает уважительное, немного неловкое молчание. Хочется быть как этот сильный мужчина, краснота которого не вызывает покровительственных женских вопросов, а наоборот влечёт, растопляет.
– Ну что? – насытившись, обычно интересуется отец, – Девятый класс уже. Ещё два года и в свободное плавание. Разойдёмся как в море корабли.
Ещё два года! Целых два года! Ещё не закончился этот год! Ещё только вторая четверть!..
– Пойдёшь в солдаты, Родину защищать?
– Что ты такое говоришь! – мать всплёскивает руками, – В какие ещё солдаты!? Институт!
– А что я? Верхнего образования не имею, дом мой казарма, укрываюсь полковым знаменем!
С густых усов осыпаются крошки. Отец так смеётся. Он всегда говорит из глубины, добывая оттуда забытую словесную породу: "Огузок", "Алга", "Шлеппер", "С глузду", "Кухтырь", "Зябь", "Макинтош". Эти слова отовсюду, они показывают иначе пройденную жизнь. Когда их слышишь, задумываешься.
– Иди уже, опоздаешь, – торопит мать.
У неё всегда так – боится опоздать, хотя сама сидит на хозяйстве. Может поэтому она так спешит – переживает, что кто-нибудь куда-нибудь не успеет, как она не успевает всё выстирать и погладить. Наверное, поэтому мать вышла за человека, который так широк и уверен – даже на работу отец уходит нарочито поздно, будто делает начальнику одолжение. Впрочем, отец тоже любит повторять, что опаздывать не принято. Так и говорит: "Не принято", будто речь не об охранной фирме, а о джентльменах и приёмах, на которые он привык захаживать. Конечно, отец может никуда не спешить. Ему ведь не надо в школу.
До неё ровно сотня шагов. Мало того, что первый этаж, так ещё и сотня шагов! Вон она, отвратительно розовая, на чужие деньги вставила пластиковые зубы, стоит белым на красном, будто опухшая десна. Днём оцинкованные трубы на крыше сияют как грибы, которые невозможно собрать. Сейчас – как трубы у погребов. Ночью свет от её негаснущих коридоров дотягивается до подоконника. Он сливается с фонарями, лучится в снегу, прыгает с металлического ската на потолок, плывёт там размытыми холодными призраками, не даёт уснуть. Экономный люминесцентный свет. Свет коридоров, подвалов. Так светят в морге и из иных миров. Ещё школу слышно, она почти как живая, почти – потому что от неё не пахнет. Почему школа не пахнет, если пахнет библиотека, больница или детский сад? Ста шагов мало, чтобы понять. Ноги деревенеют. Каждый шаг медленнее предыдущего. Каждая мысль печальней предшествующей. Может, опоздать? Можно ли вообще опоздать? Особенно если никуда не хочется?