Может, настоящая любовь – это когда оттаскивают взаправду?
За окном прошуршала машина. Комнату озарил набежавший свет. На стену поползли голые тени деревьев. Они шевельнули мысли, и голову прострелила догадка.
Толя Фурса всё знал. Ему рассказали или он подслушал. Толя звонил, чтобы снять с себя подозрения.
Рука скомкала простыню.
Этих-то можно понять. Они рисковали, проявили решимость. А этот... трус. Фурса догадывается, что он следующий, поэтому осторожничает, ведёт, как ему кажется, двойную игру. В Толе раздражала эта его предусмотрительность. Она не могла защитить. Смех днём и увещевания вечером, тонкая грань между заискиванием и независимостью – всю двойную дипломатию, которую вёл Фурса, могла прервать обычная плюха. Толя выстроил какое-то своё Мажино, а немцы как всегда обойдут с фланга.
Почему же не над ним? Почему?
Человек мгновенно распознаёт унижения. Достаточно резкого оклика, как сердце в пропасть, как в желудке – льдина. Не надо мной ли? Не я ли?
Первые дни Пальцы ходили пристыженные, опасаясь, что появился повод нажаловаться отцу. В школе стало хорошо и спокойно – вот бы растянуть четыре оставшихся окна на год. Было даже жаль наблюдать за шушукающимися в стороне парнями, но внутри сыграли пацанские понятия, и тайна осталась тайной. Затеплилась надежда всех угнетённых: вот сейчас за то, что не рассказал, меня наконец-то полюбят и оценят.
Не полюбили.
Проверить поручили Фурсе. Толя долго переминался, не туда переставляя ноги. Ему нравилось млеть перед остальными. Он самодержно владел чужими взглядами, которые не могли ни окликнуть, ни поторопить. В школьном коридоре Толя Фурса был таким, каким станет лет через двадцать – сонным дьячком-начальником.
Девочки тоже рядом, сбились в притихшую стайку. Они хотят вскрикивать и трепетать.
Толя смотрит снизу вверх, смотрит насмешливо, будто он больше ростом. Чайка скрестил руки – опасные, щетинистые, смуглые руки. Гапченко смешно ревнует Вову Шамшикова. Тот намеренно, от стыда, поглощает Копылова неинтересным ему разговором. Вова вряд ли кого защищал. Это он для себя, для будущего портфолио. Пухлый отличник, без которого не было бы почти законченной игры. Он хуже всех. Хотя нет, хуже всех Фурса... Почему?
Потому что гнобить должны были его.
– Чего трубку тогда бросил? – обиженно начинает Фурса, – Это невежливо вообще-то.
Пальцы не придумали ничего лучше. Даже Шамшиков разволновался и получил четвёрку. Пальцы боятся порезаться. Они ждут про стекло.
– Да там окно разбили, не до того было. Вообще мог бы и раньше поинтересоваться.
– Окно!? – вскрикивает Гапченко, – Кто же такой подлец?
– Я бы попросил! – шутливо замечает Чайка, и Копылов хрюкает, оценивая остроту. Сегодня эти двое особенно неприятны. Плотные, мускулистые, Копылов так вообще ходячее мясо, на нём вот-вот порвутся брюки и замешкавшегося Фурсу прибьёт монструозным крупом. Чайка поджар, он атлетичнее, парень единственный, кто всегда закатывает рубашку, играя рельефными предплечьями. Ему хочется подражать, вот отчего возникает вопрос:
– Что попросил бы?
– Не понял? – переспрашивает Рома с полуулыбкой. Приходится разжёвывать, хотя Вова Шамшиков сразу обо всём догадался и отошёл к девочкам, – Антон спросил, что это за подлец мог разбить окно. Ты заметил: "Попрошу!", типа... но-но, не нужно грязи! Ты так ответил, словно Тоша сказал это про тебя. А Фил понимающе засмеялся. Словно это тоже про него.
Хотелось сказать, что Фил заржал, а не засмеялся. Но это же Фил. Про него так не говорят. Он отлип от телефона, ухмыляясь, смотрит на Чайку. У того руки вниз, ладони втиснуты за ремень. Предплечья напряжены – поза борца, спорщика. Толя Фурса, недовольный, что его триумф подошёл к концу, отпускает первую удачную шутку за год:
– Пацаны, да у нас тут Шерлок Холмс!
Пальцы ломает от хохота: Шамшиков смеётся в кулачок, куда пытается влезть Гапченко; у Фила глаза-щёлочки, вокруг них мокро и красно. С сальных волос Фурсы сыплется перхоть. Лишь Чайка посмеивается отстранённо, откуда-то из-за ремня. В тёмных глазах нехороший блеск. Когда все затихли, Рома интересуется: