Снова невыносимо. С последнего раза слово потяжелело, оно брюхато первобытным ужасом. Не удержи разъезжающиеся ноги, и чрево опустошится, выпав липким недоношенным чадом. Нужно выстоять, стиснуться. Иначе тьма. Раскрывшаяся червоточина затянет к себе в ничто.
Дверь приотворяется. Оттуда приказывает отец-половинка:
– Зайди, пожалуйста.
Классная нудно рассказывает про успеваемость. Отец хэкает: дневник он мог просмотреть дома. Женщина бросает удивлённый накрашенный взгляд, и благоразумно умалчивает о прокаченном по парте Фурсе. Педагогическое чутьё подсказывает: не болтай, здесь что-то не так, он один из тех, кто рвёт и мечет за родных жеребят. Классная предлагает чаю, притворно жалуется на окно с изолентой. Заменить бы, не все деньги сдают...
Отец выпучивает свободный глаз, случайно плюётся, и глянцевый ноготок, прежде неторопливо стучавший по столешнице, замирает – вот оно что, теперь всё ясно. Неужто догадалась? Обидно... даже классная поняла всю нелепость отца.
Что же, не будем его обманывать.
Отец выходит из кабинета красный, взбудораженный. Он оказался ещё раз прав, и очередная победа распирает его. Отец молчит, скапливаясь внутри себя. Что, если направить его к подоконнику, на котором растянулись Пальцы? Нужно лишь дёрнуть за рукав и сказать: "Эти". Но достаточно всмотреться в их сладостно застывшие лица, в сумму всех оценок, во что-то цепкое и переплетённое, наверное, в тот самый замок, как хочется быть с ними, посреди них, смотреть из сочления молодых неразумных тел на то, что кажется таким отдельным и потому – смешным.
Только поздно вечером, уже выпив, отец зашёл в комнату, пошатнулся и зачем-то прижал к себе. Голову погладила жёсткая, вспученная ладонь. Рядом с животом было неудобно, в нём было туго и тесно, но рука вжимала в себя невозможно нежно, искренне. Отец наклонился и поцеловал в макушку, между волос:
– Всё будет хорошо, только не переживай.
– Да там... – объятия не дают сказать.
– Я вас всех очень люблю. И вы меня любите, пожалуйста, – неумело говорит отец.
После он ещё недолго стоит. Затем уходит. Остаётся пронзительное жалостливое чувство, какое бывает, когда утешали зря. Отец не был таким, каким озлобленно представлялся, и то, что он даже не догадывался о собственном представлении, заставляло испытывать жгучий стыд. Мужчина не мнил себя, а жил так, как умел, с теми же, что и у всех страхами и с той же самой любовью. Отец и вправду был немного нелеп, но это была не смешная нелепость позы, а нечто неосознанное, какое-то жизненное неумение. Откуда оно взялось? От родителей? Из детства? А может, в отцовской юности был тот, кто тоже остался безнаказанным, и эти его широко расставленные ноги, большой защитный живот, усы, закрывающие рот – оттуда, от него? Подстраховка, уловка животного мира: отец спрятался за вторичными признаками живота и усов. Беззащитный большой человек. Обнять нужно было его, сказать тоже ему, а отец, не получив этого, обнял и сказал сам.
Стыдно сильнее, чем от прохождения Вовиной игры. Издёрганный отец, распятый на экране ради непонятной мудрости, сошёл оттуда и без остатка поделился собой. Он бы повторял это снова и снова, что бы кто с ним не сделал.
А в ответ презрение, попытка расторгнуть фамильное сходство.
Невыносимо.
И вместе с судорожными рыданиями в цель наконец-то попали все оскорбления. Если раньше они били мимо – туда, в какого-то другого отца, отличающегося от настоящего, либо предназначались ему по праву, как следствие облика и манер – то теперь, когда отец сам перешагнул через отчуждение, все бесчисленные тычки и насмешки вонзились в каждую из открывшихся ран.
Нельзя оскорблять человека, которого не научили жить.
Кабинет психолога полон. На притащенной из спортзала скамейке ёрзают люди с опущенными плечами. Они смотрят в бок, недоверчиво выглядывая из себя. Здесь, у психолога, можно. Он ловит робкие взгляды, вытягивает их в разговор и улыбки. Зубы у изгоев мелкие, десноватые, запоздало схваченные металлом, на всех – один прикус. Большие глаза за большими очками смотрят пугливо, и даже сидя, школьники всё равно дёргаются, сутулятся, изгибают утиные шеи.