– Это... прости меня, хорошо? – сбивчиво просит Шамшиков, – Я не хотел. Вот за то, что сегодня. Я как бы дружу со всеми и не могу иначе. Прости, а? Это не от страха, нет, – голос Шамшикова сбивается, – просто всё... как-то нехорошо. Мне стыдно. Очень. Прости меня.
– И за геометрию тоже стыдно?
– А что там? – волнуется Шамшиков, – Я же помог на контрольной.
Компьютерная игра Шамшикова вышла из моды. За неё не обидно, отличник должен был вложиться в травлю и сделал это так, как умел. Но вот та правильно подписанная окружность... нет, такое трудно простить. Больно не от того, что кажется неизбежным, а от самостоятельных мелочей. Уж они-то во власти дарящего, и, если бы Вова действительно не хотел, их бы не было. Но Шамшиков хотел. Он был последышем, ступал в уже проставленный отпечаток. Так нужно ли прощать тех, кто всего лишь не хотел идти первым?
– Что там с геометрией? – напоминает Шамшиков.
– Ничего. Проехали.
– Ладно... И это, ещё... – Вова замялся.
– Что?
– Не злись на Антона. Он нормальный...
– Нормальный!?
– Он в этом участвует, потому что ему весело, а не потому что хочет обидеть.
– И что? – в голосе горечь, – Думаешь, легче стало?
– Думаю, не легче, – быстро шепчет Вова, – но остальные, Чайка там, Фил, Толян, они хотят унизить намеренно. Они знают, что делают больно. Антон ни о чём таком не догадывается. Он считает, что весело всем. Понимаешь? Всем.
Всем – это значит каждому.
Шамшиков пытается объяснить, но музыка становится громче, доносится возглас "Восанька!" и связь пропадает. Антон всё-таки нашёл друга.
Возвращаться на кухню не хочется. Не хочется вообще ничего. По улице проползает машина, и длинные тени протягиваются по потолку.
Телефон снова звонит.
Толя Фурса.
Ответить? Это не пьяненький стыд Шамшикова в отдалённой комнатке, а довольное пьянство за столом на диване. Там наверняка полно девок и спортсменов, среди которых мешковатого Толю просто не видно. Удивительно, что Фурса не набрал раньше.
– Привет, – сжимается сердце.
– ПРИВЕ-Е-Е-Е-Т! – орут по громкой связи сразу все, а затем Пальцы кричат по отдельности, – Папик! Папка! Папуля! – шум спадает, и совершенно угашенный Толя вопит, – Здарова!!! Давай подтягивайся! Ждём!! Эй, отвали! Ай... Так, тут Фил хочет поговорить... – из трубки доносится визгливое требование Копылова, – И чтобы Папу привёл! Будет битва двух ёкодзун! Да, Толик?
Фурса что-то лепечет. Сейчас издеваются над ним, и Толя жаждет найти кого-то ниже себя. По-хорошему надо бы помочь, прийти к Пальцам, чтобы они накинулись, а Толя воспрял, но жертвовать уже просто нечем.
– Чайку дай, – просьба выходит глухой, осипшей.
– Чайку? – привиделось, как Толя захлопал глазами. Откуда-то сбоку закричал Гапченко, – Роман, отвлекитесь от девушки! Вас тут просят!
Через полминуты раздался ленивый, почти уже взрослый голос:
– Чего хотел?
Рома ждёт сбивчивой исповедальной речи, переходящей от проклятий к рыданиям. Будут сопли, мат, а потом, когда всё закончится, поставленная на повтор запись – и новый всеобщий смех. Пусть так, но Рома хотя бы услышит, и может внутри него что-нибудь шевельнётся. Уже хочется хлипнуть, излиться, но некстати вспоминается Локоть. Психолог разочарованно качает головой. Что он пытается сказать? Наверное, что травля сама ждёт развязки. Она успела известись, ей мучительно хочется разрыва, дыры в пространстве, которая рванёт в себя воздух, истерзанный финальной речью. Чтобы тот, кто был меньше и слабее, сначала воззвал к прошлому, где хвастались пеналами, а потом бы только и делал, что вопрошал – за что, за что, за что!? И вот тогда ему скажут "за что", скажут нежно, всего в двух словах, но их хватит, чтобы растянувшаяся травля завершилась, и тот, кого всё это время преследовали, наконец возненавидел себя.
Нет, Локоть прав. Они этого не получат. Они вообще ничего не получат.
– Завтра тебе в школе конец, – звучит твёрдое обещание.
Взвизги переходят в хрюканье. Притаившиеся бабы на все лады склоняют "конец". Слово звучит глупо, будто ссора в песочнице.
– Прямо конец? – насмешливо уточняет Чайка, – Уверен?