Мать стоит в коридоре, наблюдает за одеванием. Наверное, в нём есть что-то от детства, когда ребёнок пытается сделать всё сам, у него немного не получается, он торопится и не получается ещё больше. В подростке видна эта самостоятельная детская торопливость, поэтому ботинок не сразу налезает на ступню, поэтому не сразу сходится молния. Мать любуется прошедшим детством, ей хорошо, но она не знает, что сейчас, прямо в этой прихожей, навсегда проходит что-то ещё.
Этого не видят её глаза. Не чувствуют покрасневшие от воды руки. Они сами повязывают шарф, нежно оглаживают плечи. Обычно на это злишься, но сейчас хочется уткнуться в живот, где больше никогда не поместишься. Прижав к себе, мать неловко расцепляет объятия:
– Иди, опоздаешь.
Может, сказать ей? Если кто и поймёт, то только мать. Ведь она обещала...
Дверь с лязгом захлопывается. Звонить – зря разбудить отца. Ему и так скоро вставать.
До школы всё та же сотня шагов. Впервые надо идти так, чтобы опоздать. Вот она, за ветками клёна. Больная, цвета недозревшей ягоды. Таращится, ждёт, совсем не пахнет. Школа, не любимая и не любящая, срыть бы тебя, да просолить борозду. Хотя бы выйти, сказать – не надо, можно и без тебя. Ты – дом травли, образец как нужно потом. Ты словно в насмешку стряпаешь коллективы из совсем непохожих людей. Класс на класс, учитель против учителя, в силе твоей перессорить всех. Издалека виден твой порядковый номер: одолеешь меня – есть ещё тысячи. Сдайся, отсиди своё и молись, чтобы не вернуться в меня учителем. И если не забоялся, снова пришёл, то однажды вечером, когда за окном лучится сиреневая зима, ты ступишь в тёмный пустой коридор, где я незаметно подкрадусь к тебе, войду, поселюсь и разрушу.
Что же до моего аромата... Если принюхаться, можно услышать запах мокрого мела, туалета, вымытого техничкой пола, мужской раздевалки, столовой, свежей сентябрьской краски, старого мяча в спортзале, пыльного учебника и влажного к зиме вестибюля, но у меня нет запаха общего, специфического, такого, каким пахнет тело, что-то цельное и совокупное. Все знают, чем пахнет лес или люди, но никто не знает, как пахнет школа. Почему это важно? Потому что пахнут живые, единые, те, кому есть на что распадаться, а меня надо писать слитно, я немёртвая, и вот почему я совсем не пахну.
Верно... Ты совсем не пахнешь. Но что это меняет? Достаточно того, что ты говоришь.
– Опоздал! – уверенно заключает гардеробщица. Сегодня её кроссворд сошёлся.
Пистолет заткнут за ремень, сзади приятная тяжесть металла. В кармане два запасных магазина. Они нужны для веса. Роме Чайкину хватит одной пули.
На перилах набиты брусочки. И без них бы никто не катался. Тусклое освещение, больные синеватые стены, капли коричневой краски и чёрные пятнашки жвачки – зачем съезжать вниз, в толкучий ад гардероба? Смешно засунув руки в карманы, размашисто перепрыгивает ступени старшеклассник. У него хорошая широкая спинка. Парень оглядывается, узнаёт и приветливо кивает. Ответить не получается: лестница кончается слишком быстро, но она всегда так кончалась перед вторым этажом.
Коридор пуст, в нём истаивают шаги. Где-то хлопнула дверь, из ближайшего класса течёт разноголосый гул. В подступающей тишине коридор выглядит неприлично, словно видишь то, чего не должен был. Блестит, закрытое оргстеклом, расписание. Журчит заплёванный насваем фонтанчик. За окнами тьма, под потолком мертвенный зимний свет.
Всё ещё не пахнет.
Пол больше не прогибается, гниль затвердела, смотрит из протёртостей чахоточными пятнами. Они оббиты жестяными заплатками, и чернота бессильно сочится из рваных ран. Линолеум выстужен, же́сток, натянут. По нему побегут, об него споткнутся, на него упадут. Лишь бы никто не помешал. Решимости хватит только на один раз, любая мелочь или ошибка развеют её.
Когда до двери остаётся несколько шагов, а рука уже тянется под рубашку, раздаются шаги и из-за угла появляется Локоть. Психолог подлетает к расписанию и начинает рассеяно водить по столбцам пальцем.
Ход сбивается, рука сбегает обратно. В кармане звякают магазины.
– Приветствую! – Локоть только сейчас замечает, что он не один.
– Здравствуйте...