– О чём задумался?
– Да так... Ни о чём. Сны.
– Это от сердца, – вздыхает мать, – если оно болит, снятся плохие сны.
Мать улыбкой извиняется за нагоняи. Ей некогда сказать обычную женскую нежность, и она давным-давно, вот уже целых два месяца, не может осознать, что навсегда опоздала. Что-то оказалось нарушено, и началась травля. Мать не в силах это исправить, хотя обещает:
– Я защищу от всего на свете. Слышишь?
Слышно.
– Давай сменим номер? На этом... тариф плохой.
– Опять? Недавно же меняли!
Номер менять бесполезно. Все цифры сообщаются классной, которая заносит их в журнал. А журнал из класса в класс доверяют носить девочкам. Среди которых так хорошо колосится Гапченко.
Лучше потерять телефон на улице. Или где-нибудь под кроватью.
Но ведь звонит ещё и отец.
Он злится, если ему не ответить, и при встрече хмурится, бросая короткий насупленный взгляд. От нервов у отца зажмуривается один глаз. Трепещущее веко зловеще опущено и совсем не хочется, чтобы оно приподнялось. Отец долго раздумывает, затем подходит, вздыхает – не за тем, чтобы показать обиду, а для того, чтобы показаться шире – и начинает взрослый мужской разговор. Об ответственности; о том, что мне-то всё равно, гуляй, но пожалей хотя бы мать, она волнуется. На самом деле отец чувствует себя уязвлённым, он переживает, что с ним не сочлись, не поставили в известность. У него так со школы, армии, первого полулегального дохода и вплоть до сегодняшней работы, где ему приходится доказывать своё и опровергает чужое. Отец средний чин в службе охраны, организовывает будки и склады, много бегает, ругается, порой рукоприкладствует, нервно живя между начальником и подчинённым. Вот почему он так нарочито мужиковат, грозен и грузен. И густые усы тоже отрастил поэтому. Это система опознавательных знаков. Чтобы издалека было видно – не подходи, наткнёшься на историю из гарнизона.
– Опять телефон заспал? – отец подсаживается к столу и его лицо готово мять.
– Хочет номер сменить...
– Вот оно как, – отец смотрит озадачено, – случилось что?
– Ничего не случилось. Просто на уроках выключаю, чтобы не звонил, а потом забываю включить.
– Но номер-то зачем менять?
– Да много всякой фигни приходит. Достало.
– Херомантия приходит, значит? Ну, смотри... Главное учиться не забывай, иначе будешь как я чужое добро охранять, – и отец вдруг громко требует, – а хлеб где!? Мать, дай хлеба!
Крошки сыплются на оголённый, похожий на валун живот. Он весь из тугого мяса, нагулян свининой, пивом, непростой ратной службой. Это не брюхо, а живот, какой бывает у штангистов, сосредоточение силы и мощи, сакральный мужской барабан. Крошки гулко стучат по натянутой коже – отец недоволен, и чтобы не раздражаться, ест с громом.
Один глаз зажмурен.
Отец чувствовал недоговорённость, которая пряталась, будто была постыдной и то, что она пряталась, распаляло древний инстинкт охотника. Требовалось выследить тайну, поддеть её и вытащить наружу, чем вот уже как два месяца маленькие отцы занимались в школе.
– Девушку бы нашёл, – печально тянет мать.
Девушка... Если в восьмом классе их ищут в фантазиях, то в девятом уже необходим опыт, о котором можно рассказать. Повезло Чайкину и Копылову. Остальным стало завидно, они бросились изобретать, и все ещё долго потешались над Фурсой, который зачем-то начал рассказывать о своих похождениях. Было странно представить, что у заторможенного Фурсы, у которого каждое слово было набрякшим, могло стоять что-то ещё.
Но когда в полупустую личку постучалась девушка, смех как-то поутих. Она была из того же города, училась в восьмом (ничего, это даже лучше) и написала первой. У неё было немного друзей, немного фотографий, но зато схожие увлечения, которые быстро вылились в недолгие, не до самого конца переписки. В личку стали приходить фотографии, спускающиеся всё ниже, а в редких голосовых сообщениях мило стеснялась всамделишная девушка. Поэтому, когда она попросила того же самого, ей была отправлена самая напряжённая и правильно повёрнутая поза, которую только удалось принять перед зеркалом.