— Вот радикулит людей мучает, Иваныч… Да как мучает! Пластом лежат, не встают по неделе. А знать-то надо всего ничего: на влажную тряпицу крошечную щепоть имбиря насыпал, к пояснице привязал, и — все заботы.
— Угу, — невнятно отзывался толкущий уголь Громов, — угу…
Но старика это вдохновляло:
— Или отложение солей. Как маются, как ночей не спят. А всего делов: на щиколке да на запястье браслетку прицепить из красной шерсти. Всего в одну нитку.
— Из красной? — машинально переспрашивал Громов.
— Только из ее, — живо откликался старик. — Взять белую шерсть да и покрасить — долго ли?
Иногда, если у него не ладилось или Артюшка снова штаны марал, Громов взрывался:
— Степаныч! Ну чепуху несешь. Ты сам себя послушай.
И старик петушился.
— А что? Что я не так сказал?.. Опоясать себя медной проволокой — от нерьвов, правильно.
— Медная проволока и нервы. Ну при чем тут?!
— О! — радовался старик. — О, правильно — при чем? Про многое я так и не догадался, а тут ума хватило: а при том. При том, что каждый день она тебе мешает, а ты думаешь: ниче! Зато от нерьвов вылечусь. На тебя в бане кто любопытный с ухмылкой глянул, а ты себе и тут: ниче! Зато не будет нерьвов! Да так и привыкнешь: как будто их и в самом деле и нету, нерьвов-то.
А Громов давно уже не слышал его: о своем думал. Уже больше двух суток почти не отходил он от плиты, отваривал одно за другим и все без толку: ничуть Артюшке не лучше. Что еще можно придумать?.. Чем помочь мальцу?
Старик Богданов рассказывал, как выгнать камни из почек, когда сидевший на табурете Громов хлопнул себя ладонью по колену:
— Гранаты нет!
И столько в его голосе было обиды и отчаяния, что старик Богданов прикусил язык и тут же переключился:
— Дак где ж ты ее?
— У старух нету?
— Дак ведь не наша яблока, не собирская…
— Граната, а не яблоко.
— Все одно не наше.
— И в бригаде спрашивал?
— Что бригада? Уже все управление ищет…
— И нету?
— «Химик» один пообещал. Наш, бригадный.
— «Химик»? — удивился Громов. — Это какой?
— А что по ноге себя.
— Казачкин? Дак он жа на бюллетене должен.
— Не пошел. Сам, говорит, виноват. Трудится.
И Громов прищурился:
— Интере-есно!.. А где возьмет? Гранату.
— Про то не сказывал. Найду, говорит, и все.
У Громова совсем глаза спрятались:
— Угу… угу.
— Старательный, — подтвердил Богданов. — Не то что второй. Тот четвертый день глаз не кажет. Телогрей, говорит, украли, дак не в чем.
— Вот выйду, — пообещал Громов, — он его быстренько найдет. Телогрей.
— Это ладно, — вздохнул старик. — С телогрейкою… Нам бы с Артюшею, с Артем Николаичем нашим…
— А ты помнишь? — перебил Громов. — Или тебя тогда еще не было на стройке? Ну да, ты попозже вроде. До тебя еще. В самом, считай, начале. Еще и палатки стояли, только-только первые дома. И около дороги на промбазу — ларек. Фанерный. Грузин торговал. Вино, ну и всякое там такое…
— Не-а, — покачал головой старик. — Грузина не помню.
Ларек возник мгновенно, за одну ночь. Вчера с промбазы возвращались, ничего похожего, пусто, а утром из поселка пошли: что такое?.. Уже стоит, блестит свежею зеленою краской. Но утром в нем ничего и никого еще не было, а вечером, после пяти, стояли за стеклом на подоконнике заткнутые кукурузными кочерыжками четверти с белым и красным вином, лежали рядом горки гранатов и мандаринов, а в открытое окошко выглядывал улыбчивый молодой грузин в кепке с громадным козырьком и белой куртке. Мандарины да гранаты никто у него не брал, заработки на стройке тогда держались такие, что добровольцы эти, комсомолята, в получку за аванс не могли рассчитаться, зато вино еще как пошло… Было оно слишком кислое и отдавало цвелью, но стоило пустяки, стакан по старому — трешник, и около ларька сперва стали останавливаться, когда возвращались в поселок после работы, а потом и в перерыв приноровились гонцов посылать — по две четверти на бригаду. Этим у многих обед и ограничивался, на закуску уже не оставалось.
Потому-то и подкатили однажды к ларьку два самосвала, и хлопцы, в нарушение всяких правил сидевшие в кузовах, дружно, как десант, повыскакивали и в пять минут погрузили на обе машины и бочки с вином, и фанерную будку тоже.