Артюшка перестал, наконец, длинно всхлипывать да вздыхать во сне и снова засопел сладко, но Громов все стоял, прижимая его к себе, у тронутого морозцем окна, все смотрел в черную ночь, лишь кое-где пробитую иглящимися огоньками, такими слабыми, что при виде их было отчего-то бесконечно жалко и самого себя, и всего, что только есть вокруг на белом свете.
И снова души его еле слышно коснулся странный далекий зов — почти неразличимый отголосок той жизни, какою однажды будто бы уже жил на земле он, Громов…
Старик Богданов, видать, уже выдохся: то все рассказывал, как прогнать ангину, если самого себя дернуть за ухо, да как на молодик бородавку свести, а тут вдруг на тебе:
— В бригаде, Иваныч, разговор был: подойдено вплотную к тому, чтобы хворого кого, значит, заморозить, а когда врачи хоть че-нибудь соображать станут, тогда его отогреть, бедолагу, да на ноги поставить…
Громов на старика глаза вытаращил:
— При чем тут?.. Артема, что ли, морозить? Ну, ты даешь!
Но старик вдруг твердо сказал:
— Это не я даю. Это, Иваныч, ты.
И такой у него при этом был решительный вид, что Громов невольно выпрямился над тазиком с постирушкою, вытер о фартук руки, не скрывая любопытства, попросил:
— А ну-ка, ну-ка?..
— Врачей-то балбесами не я считаю, Иваныч, однако, ты.
Громов медленно приподнял тяжелый подбородок:
— Во-он куда!
— Туда, Иваныч, — не потерял решительности старик, — туда.
— Да ты хоть сам-то с дизентерией лежал когда?! — переходя на крик, спрашивал Громов. — Нет, ты скажи, ты лежал?!
— Ну, не лежал.
— Во!.. А я от них живой еле вырвался. А кто из наших лежал, из колонии…
— Дак сам посуди, Иваныч! — перебил старик. — То в войну или после войны сразу… Тогда снаряды давай — какие лекарства? А то счас. Что ж, по-твоему, зря люди стараются, зря в халатах беленьких по работе ходют, не в черной телогрейке, как мы?
— Нет, Степаныч! — покачал головою Громов, уходя глазами в себя. — Не-ет!..
— Положить боишься сынка, сходи, по крайности, один сперва, — настаивал Богданов. — Поговори. Посоветуйся.
— Да было ба с кем!
— А то нету?
— Ну, кто? — спросил Громов. — Кто?
— Да та же Леокадия.
И Громов заорал так, что Артюшка на диванчике вздрогнул.
— Леокадия?!
Леокадия была когда-то в бригаде первая бездельница, лодырька, каких до этого свет не видал — с барабанным боем вытурил ее три года назад. А до этого она кровушки из Громова попила, повила из него веревок! Две недели на больничном, потом неделю без содержания, а остаток месяца или вокруг котлована ходит, цветочки рвет или с книжкой на коленках в тепляке сидит, романы почитывает.
Имелась у Леокадии привычка ходить на работу в черном спортивном трико, и это неизвестно почему больше всего раздражало Громова. Сама с версту и худющая, как доска, фигуры никакой, а туда же: и рейтузы на ней, как на циркачке, в обтяжечку, и фуфайка. Проку от Леокадии никакого не было, только и того, посылали печку подшуровать, и каждый раз, когда заходил потом Громов в тепляк и видел ее без телогрейки, ему казалось, будто она перед ним вот-вот или шпагат на полу сделает или, чего доброго, на стол заберется и на мостик там перекинется…
Словно желая всякий раз предотвратить безобразие, Громов начинал строжиться, покрикивал, и неокладная Леокадия, опустив длиннющие свои руки, останавливалась посреди тепляка, приоткрывала рот с мелкими реденькими зубками, отчего продолговатое и узкое лицо ее еще больше вытягивалось, что-то сказать силилась, но так ничего и не говорила, только улыбалась непонятно и чересчур внимательно глядела на него сверху вниз ждущими чего-то, слегка прищуренными глазами.
— Ну, ты, Степаныч, сказанул!
— А что, однако, дурного?
Громов не отвечал, представляя себе, как разговаривает он с этой нескладной Леокадией, как она смотрит на него опять и молчит. Или теперь-то молчать не станет? Что, скажет, Коля, из бригады выгнал, а теперь на поклон?
В коридоре негромко продребезжал звонок, и старик Богданов шагнул было к двери, но Громов попридержал его, прошелся сперва глазами по комнате: вдруг опять бабка эта, Шевченчиха? Повадилась! Вчера тут на кухне сидела, вроде только и того, чай пила со стариком Богдановым, а сама по сторонам — зырк, зырк.
Но Богданов сказал от двери:
— Тут тебя, Иваныч.
Молоденькая девчушка с красными от мороза щеками молча приложила к стене листок и протянула Громову крошечный карандашик, расписаться, потом телеграмму отдала. Громов, разрывая узенькую полоску бумаги на бланке, заторопился, руки у него дрогнули. Прочитал коротенькую строчку и отер на лбу мгновенно выступившую испарину — телеграмма была от Риты: «Очень волнуюсь срочно сообщи как Артюша».