У Леокадии муж тоже красавец был, чуть ли не мастер спорта, то ли борец, то ли лыжник. А потом поехал однажды в область на соревнования и — с концами. Другие своих через милицию поотыскали, алименты на мальчишат получают, а Леокадии не повезло: убежал ее законный куда-то и совсем на край света…
Он вдруг разом поскучнел, Громов: выходило, что делать шпагат в тепляке на полу или на стол забираться Леокадии было вроде бы вовсе не с чего…
Вошла она так же стремительно, только была веселая, улыбалась. Потерла руки, будто бы на холоде, и даже плечами передернула, сказала, довольная:
— Ну, так! — приподняла палец и пошла к своим стеллажам. Приоткрыла одну из больших коробок, и под рукою у нее тоненько звякнули стекляшки. — Вот тебе два флакона. Вообще-то, должно и одного хватить. Разведешь капельку в стакане кипяченой воды, чтобы тепленькая слегка. А дашь самую чуточку. Это мономицин, Коля. Антибиотик. Если переборщить, маленький потом оглохнуть может. На всю жизнь. Капельку-капельку, понимаешь?.. Обещай, что каплю. А потом позвонишь…
— Что жа я ему? — протягивал руку Громов. — Враг, что ли?
Она все не отдавала:
— Хочу, чтобы ты понял: этим нельзя шутить. Пообещай.
— Оказал жа!
Она положила в раскрытую его ладонь два крошечных флакончика с металлическими головками.
— Иди, Коля. Разведешь сразу и дашь.
Невольно втягивая голову в плечи, он забубнил:
— Ну, это… Леокадия! Ну, уважила, прямо не знаю… Леокадия? Ты чего это, а? Чего?
Она опять стояла перед ним, угнув голову, а потом подняла рывком, слезы не стала вытирать, так, в слезах, и заговорила — видно, тоже не могла не выговориться, бедная.
— Не обижайся, Коля, что в бригаде так… Я знаю, что ты думал тогда. Да и сейчас небось думаешь. Лентяйка, мол. Нахлебница… ой, Коля!
— Ты токо не надо, Леокадия… Платок есть?
— Есть платочек.
— А то мой, может?
— Что ты, спасибо, — она вытерла слезы, глаза у нее опять посветлели, лицо стало веселое, и он вдруг почти со страхом понял, что это нарочно заставляет себя Леокадия быть веселой. — Родился, думали сперва: диатез, — она опять решительно заталкивала под шапочку небогатые свои кудри, и Громов перемялся на ногах, взялся пальцами за спинку стула, стал поудобней. — Ты не представляешь. Сплошная на лице корка. И все тельце. Глаз ночью не смыкала. Затихнет, я забудусь, а он из пеленок ручонку вытащит, и давай царапать. Проснусь, а у него все лицо ободранное, сочится, это страх смотреть, Коля! Чего только не советовали, чем только не пробовала! Бабки только и того, что утешают, врачи руками разводят… Я тогда и взялась сама. У меня в Ленинграде подружка, книги мне стала присылать. Из рук не выпускала, ты веришь. Травы собирать начала. Кожа у моего Сашеньки стала вроде получше. А тут новая беда: задыхаться начал. Определили: астма. Да еще ведь, Коля, какая подлая: на пыль, что в старых домах, реакция. А у мамы у моей дом старенький совсем, значит, у нее нельзя жить… В отпуск на недельку приехали, ночью приступ, пока вызвали «скорую», он уже синеть начал. Так неделю у подружки и прожила, ей недавно квартиру, а к маме ходили с ним как в гости… И она ко мне приехать не может, у нее внучка маленькая на руках, моя племянница. Тут мне, Коля, пришлось хлебнуть. Опять ни врачи, ни бабки, опять за книжки сама, а когда, Коля? Одна, без мужа, заработки были, сам знаешь, какие, а бабкам этим, что возятся с ребятишками, плати, мест в ясельках нету, и нянечки им не нужны. Все, что поумней, матери уже давно нянечками… У бабки оставлю, дам ей таблетки, как и что растолкую. Если, говорю, бабушка, задыхаться начнет, то дашь. И весь день потом сама не своя…
— Ых, ты! — постанывал в голос Громов, покачивал головою, наполняясь чужою болью. — Ых, ты, надо жа!..
— Да если бы это все! Оно ведь, Коля, всегда одно к одному. Когда понимать станешь. Не удался он, Саша. Или у отца у его наследственность, хотя сам какой крепкий. Или от меня это, не знаю, я ведь тоже без отца выросла, а мать о нем и слышать не хочет… Только болеет Саша и болеет. Уже куда только не возила. Теперь вот новенькое: белокровие. А что такое белокровие? Это еще годик-два, ну, от силы пять лет… Я им говорю: нет, не может быть. Вылечу его, вот увидите!