— А что жа тогда? — нетерпеливо уже бормотал Громов. — А что жа?..
Потом она сказала уже совсем тихо:
— Только чтобы я не была у тебя, Коля, первая попавшая…
Громов это всегда прямо-таки ненавидел, что надо обязательно заправлять им, доказывать, будто уже давно заприметил, но не верил, что и она, не было случая, и что надо при этом время тратить еще на то, чтобы уговаривать, успокаивать, утешать вроде, как будто он ее съест!.. Или он, и правда, не знает женской души? Да и случай тут, конечно, совсем особый.
— Ну, что ты, — он ей в волосы около уха забормотал. — Я еще тогда, когда в тепляке… Ну, это вот… когда ты в черном трико.
Как она встрепенулась, как теперь прижалась доверчиво!
— Правда, Коля!.. Помнишь, в чем я была?!
А может, и в самом деле она ему тогда нравилась, просто, дурак, не понимал? А ведь, и право, нравилась!
И тут заплакал Артюшка и позвал отца.
— Слыхала?! — приподняв голову, не сдержал Громов радости. — Я уже второй месяц, а он все мать, когда сонный, это первый раз — папка!
Она сказала строго:
— Иди, Коля.
Он открыл дверь, быстренько прошел в спальню, наклонился над сыном.
Артюшка лежал на боку, только головка под раскрытым кулачком почти прямо, и в глазенках плыло, как у куренка закатывались. Увидев Громова, еле слышно сказал:
— Бай-бай…
— Папка? — спросил Громов. — Я, что ль?
— Тюша бай-бай.
— Конечно, спи, что ты, Артюха, спи!
Когда он вернулся, Леокадии в комнате не было, стояла, уже застегнутая наглухо и в платке, в коридоре у двери, руки в перчатках, в одной сумочка, другою дверь держит.
— Подожди, Леокадия!
Она уронила голову и заплакала.
— Ты прости меня… как во сне! — сказала сквозь слезы. — А теперь и перед тобой будет стыдно, и перед Ритой — так твою жену?.. Но если бы ты только знал все, Коля, ты бы простил!
И быстренько открыла дверь, шагнула, не утирая слез, за порог, замком прищелкнула.
Он постоял секунду-другую, потом рванул за ручку. Нагибаясь над перилами, крикнул вниз:
— Подожди!
Сапожки глухо постукивали, не останавливаясь.
А снизу поднимался Казачкин.
И модная нейлоновая куртка его, и кепка были залеплены снегом, и он сперва снял кепку, полосой швырнул с нее снег Громову под ноги, потом надел снова, распустил «молнию» на куртке и несколько раз тряхнул ее, приподнимая за концы воротника.
— Можно к тебе, бригадир?
Громов, тоже молча стоявший до сих пор, посторонился и повел рукою на дверь.
— На улице, видишь, чисто, бригадир…
— Проходи так, не разувайся.
Он остановился посреди комнаты, один за одним начал вынимать из карманов и выкладывать на стол спелые гранаты, такие крупные, что неясно было, как они там умещались.
— Стоп! — сказал Громов. — Уже не надо.
— Прошло у мальчика?
— Забирай обратно, прошло.
— Пусть так съест. Не помешает. Иначе обидишь, бригадир.
Гранатов было штук шесть или семь, горкой лежали на столе.
— Может ты… где взял?
— А здешние, — Казачкин усмехнулся. — Жаром комсомольских сердец отогрели, как понимаешь, сибирскую землю… Ну, правда, и без нас, и без «химиков» тоже не обошлось.
— Финка тебе на что?
— А карандаши чинить.
— Х-художник!
— Зачем? Письма сочиняю. О помиловании.
— А за что тебя?
— Давай политбеседу — потом? Все как на духу. И про финку тоже.
— А с собой она?
Казачкин плечо приподнял:
— Да ну.
— А то подарил бы.
— Надо тебе?
— Значит, надо.
Казачкин опять стал поигрывать глазами:
— И станешь днем точить ее, а на работу ходить будешь только ночью?
— Мое дело.
— Скажу тебе, чтоб не маялся: вот этого как раз не было. И что гранаты принес, тут финка ни при чем. Просто я однажды видал тебя на улице с мальчиком. Ты на меня внимания не обратил, а я смотрел до-олго…
— Есть? Пацаны?
— Давай потом. Принесу, если тебе так надо, финку, сядем мы с тобой…
— Пе́туха давай, — сказал Громов.
Коротко, концами пальцев, ладонью о ладонь шлепнули.
— Отдыхай, бригадир. Я пойду.
— За гранаты спасибо.
Когда ушел он, сел Громов на диван, опустился, чтобы удобней было, пониже, оперся плечами, исподлобья стал глядеть на гранаты.
Хорошие были гранаты. Совсем такие, какие ему недавно приснились.
А может, к тому и был сон, что Казачкин должен гранаты Артюшке принести?
«Отдыхай, бригадир». А он и в самом деле, устал. Только теперь, когда ослабла какая-то пружинка внутри, понял, что устал… Сейчас он спать ляжет, отсыпаться. Никто нынче больше не придет. Старик тоже сказал ему: отдыхай. Добрый старик. Думал про него, чокнутый, а он, когда про все это леченье рассказывал, жену свою покойную, выходит, вспоминал, Клавдию Ивановну. Любил ее старик. Почему любил?.. Любит! Потому и бабке от ворот поворот. Ну, не шпионка, ладно. Тоже в порядке бабка. На почту телеграмму отнесла. Ей по дороге. А Леокадия, конечно, человек. Жалко бедную. Вот судьба: не оставляет даже маленькой радости. Артюшка помешал. Или так это не проходит и все еще впереди?.. Нет, надо семью беречь. Мать надо Артюхину беречь… как он там?