И вдруг:
— Руки вверьх!
В первый раз я здорово испугался, даже боль какую-то почувствовал — словно тебя не очень сильно, да зато ловко ударили по спине.
Гляжу краем глаза: высокий старик с берданкой, прищурился, в меня целит, и седая борода топорщится на прикладе… Парень с курковкой у живота… Потом кто-то, совсем молоденький, с дубинкой в руках, и на плече у него моток веревки.
Руки хочу поднять, а они не поднимаются, будто и не мои это руки, особенно правая, так и падает вниз, подрагивает, а сзади торопливо:
— Ишь, ишь, к карману, гад… Проверь, Митька, что у его в том кармане.
— Даст ешо!..
— Эй, ты, понимаешь по-русски? Ферштей?.. А ну выворачивай карманы!..
Тут я из себя выдавил:
— Т-товарищи…
А за спиной удивились:
— Ишь, как чешет!..
— Их там будь здоров насобачивают!..
— А морда все равно не наша…
Только тут до меня стало доходить.
— Извините, товарищи, вы, наверно…
— Ишь ты, нашел товарищей! — прикрикнул старик и повел ружьем на прибор. — Собирай свою оборудованию — и за нами… Ферштей?..
Кое-как разобрал я рамку, взвалил афиметр на плечо и медленно пошел в деревню впереди конвоя…
В деревне скатилась с пригорка и бросилась нам под ноги резвая стайка пацанов, кто-то крикнул радостно и тоненько:
— Еще одного ведут!..
— Ишь ты, оказывается, уже не перьвый, — с сожалением сказали за моей спиной.
Первым оказался лаборант Женька Ялунин.
У сельсоветовского крыльца стоял «газик» Бурсакова — это Женька попросил вызвать нашего начальника, чтобы тот подтвердил, что Ялунин свой.
Они уже, видно, отсмеялись на Женькин счет, принялись теперь за меня.
— Нет, кому верить? — говорил Бурсаков, поглядывая на меня как на человека, с которым он недавно был еще хорошо знаком, но которого теперь необходимо вырвать из сердца. — Вроде бы скромный парень… С пролетарской биографией — свой в доску… Из старших рабочих в лаборанты его провел — пусть, думаю, немножко подзаработает. А его, оказывается, рубли давно уже не устраивают — ему подавай доллары… Или фунты стерлингов?..
— Он иенами брал! — вторил ему Ялунин. — Он — японский!
— А как, интересно, вашему брату платят? С выработки? Или прогрессивка идет?
— А ловко он втерся в доверие к шефу, а?
— Да-а! — подхватил начальник. — Теперь ясно, почему в прошлом году у нас не ладилось… Потихоньку портил приборы, показания путал… Мы-то думали, что шеф из ума выжил — оказывается, все гораздо сложней…
Мы с Женькой хватались за животы.
А в кабинете у председателя дым стоял коромыслом.
Здесь сидели на скамейках, на подоконниках и даже на полу, стояли кучками посреди комнаты, пересмеивались и переругивались, и в углу уже на повышенных тонах спорили, крепко пахло самосадом и перекаленными семечками.
— Я тя выведу на чисту воду, я тя выведу! — грозя председателю пальцем, обещала толстая тетка. — Я тя на всю жизнь выведу на чистую воду!..
Председатель прихлопнул по столу краем ладони.
— Да тише ты!..
— Чаво тише?! — взвилась толстая тетка. — Ишь, люди тыщи загребают, а он мне… да ишо кулаком!.. В носе у тя не кругло — на меня кулаком! Я што, не могу ловить диверсантов? Тоже небось войну пережили — знаем!..
Председатель морщился, укорчиво качал головой.
— И-и, дура ты, баба, хоть и войну, говоришь, пережила. По мне хоть куда иди да тама кого хочешь и ищи, только не торчи здеся в кабинете перед моими глазами. Посевную, как пить, сорвете… Я отговаривать должон, да ладно, думаю, пусть…
— А я на своих сначала подумал, что сами они какие-нибудь диверсанты, — сказал я начальнику. — Испугался: отнимут еще афиметр.
— Неплохая мысль! — Бурсаков кивнул на стоявшие у двери приборы, которые притащили сюда мы с Женькой. — Если бы эту машинку удалось подсунуть иностранной разведке, мы бы отбросили зарубежную науку лет на десять назад.
— Тише ты, Шурка, слышь вот, что люди говорят! — взмолился председатель и глянул на Бурсакова понимающе. — Надо подумать, а?.. — И подмигнул: — Можно им такую козу заделать… Вон у нас — народ!
Он повел рукой на скамейку, где покуривали приведшие нас мужики, и один из них, пожилой, бородатый, с черными цыганскими глазами, рассудительно подтвердил:
— Отчего нельзя? Все можно.
— Это я вот те — козу! — не унималась толстая Шурка. — Приедет только какое-никакое начальство, я те эту козу — сразу!.. Я те эту козу — на всю жизнь!..
На улице послышался возбужденный говор, потом он стал ближе, но приглушеннее, потому что разговаривали теперь, покрикивали уже в доме, за дверью, а затем дверь эта распахнулась так стремительно, словно ее хотели выбить, и в комнату стремительно влетел Юрка Нехорошев.