Сопровождавшие его вошли за ним неторопливо, даже степенно вошли, но по лицам их было видно, что это именно они сообщили Нехорошеву такое ускорение, в результате которого он смог остановиться, только наткнувшись на председательский стол.
Рубаха на груди у Юрки была разодрана, под глазом уже зацветал, наливался багровым большой синяк.
— Сонного вязали, — объяснил длинноволосый дедок в очках. — Ежели иначе, может, и не дался бы — здоровущий, черт.
Юрка взглядом полоумного скользил по лицам, увидел вдруг Бурсакова, и глаза его радостно зажглись.
— Игорь Михалыч, пала!..
— Тоже ваш? — спросил председатель.
У Юркиных конвоиров вытянулись лица. Но Бурсаков в недоумении плечами пожал.
— Первый раз вижу.
— Ага! — сказал председатель и азартно потер ладонь о полу кителя где-то на животе сбоку.
— Игорь Михалыч, пала… Да ты што, начальник! — закричал Юрка отчаянно. — Чернуху такую кидает, понял! Ну, Нехорошев я! Юрка!
— Нехорошев? — повторил Бурсаков, как будто начиная что-то припоминать. — Юрий, говорите?
— А то кто ж, пала?
Голос у Юрки звучал сейчас тонко и жалобно. Юрка обиженно моргал, кривил губы, и было в лице у него еще что-то такое, действительно делавшее его на самого себя непохожим.
— Есть у нас такой, — как будто припоминал Бурсаков. — Только наш Нехорошев — орел! И синяков у него никогда, он сам синяк кому хочешь… И зуб у него золотой… фикса.
— Дак выбили, пала! Вот этот дедок! И поискать не дал. — Юрка начал надвигаться на длинноволосого, картинно хватая его за грудки. — Я тебе, што, пала? Што, мама твоя нехорошая…
— Наш, — сказал Бурсаков. — Теперь вижу: наш.
Женька Ялунин оттащил Юрку от дедка.
— Ежели товарищ и свой, ежели и научный сотрудник, все равно ему суток десять дать не мешает. Мы, можно сказать, при исполнении… А он! За всю свою долгую жизнь столько матюков не слышал и, надеюсь, больше не приведет господь! Тьфу ты!..
— Шестьдесят рублей, пала, отвалил, — отозвался Юрка. — Девяносто восьмая проба. Как я теперь найду?
— Теперь единственная надежда на наши афиметры, — сказал Бурсаков. — Доведем их до ума и попробуем поискать твой зуб… Так что кончай бездельничать и спать на профиле — теперь ты лицо, так сказать, заинтересованное.
— Он золото не будет брать — только железо, — огрызнулся Юрка. — Што, я не знаю?
— Ты подаешь надежды, — сказал Бурсаков одобрительно. — Почему бы тебе всерьез не заняться наукой? Тем более материальный стимул у тебя уже есть — золотой зуб… Андрей Феофаныч тебя любит — всегда поможет…
Мы с Женькой снова схватились за животы.
Когда меня окружили на профиле и потребовали поднять руки во второй раз, я снимал рамку афиметра, давясь от смеха.
В деревню шел с большою охотою, предвкушая новые шуточки; и точно, начальник наш, которому волей-неволей приходилось теперь дежурить в сельсовете, выручая своих, встретил меня радостно — неожиданная его обязанность поначалу ему, видно, понравилась.
В третий раз я уже попытался скандалить: не хочу, мол, нести прибор — и точка, а если кому надо — пусть сам тащит афиметр, — мне эта история уже надоела.
— Ладно, — сказал один из моих конвоиров, — понесем по очереди. — Подошел к афиметру и уже приподнял его, как вдруг в спину ему сказали негромко:
— Ка-ак трахнет сейчас, так и кусочков не соберешь…
— Ишь ты! — удивился первоначальный мой доброжелатель, живо отпрянув от афиметра. — А ну-ка, давай сам!
И опять прибор понес я.
А Бурсаков на этот раз сказал, что вообще-то уже хватит, не смешно, пора и делом заняться.
— Товарищи! Дорогие! — говорил я через несколько часов, прижимая руки к груди. — Ну какой же я шпион, граждане? Да разве шпионы ходят с такими громадными приборами? Тогда бы их всех в один день переловили. Разве не так?
— Вот мы и ловим! — неумолимо отвечали мои оппоненты.
Я призывал на помощь все свое красноречие.
— Нет, ну правда, товарищи! Был бы я шпион, тогда бы аппарат у меня был во-от такусенький!.. В пуговку на прорешке был бы вмонтирован. А этот?
— Ну, пуговки на прорешке мы тебе в конторе посмотрим!
— Га-га, правильно!
— Товарищи, вы же мне мешаете работать! У нас в экспедиции…
— Это мы ему мешаем, на своей-то земле!
— Вот гад, по-русски чешет!..
А Бурсаков сказал в конторе:
— По-моему, ты испытываешь мое терпение, а?